Человек понаблюдательнее тотчас приметил бы радостный огонек, сверкнувший в глазах Майерши при этом приглашении, при этом кстати подвернувшемся случае. В следующее мгновение сумела она уже сгладить, умерить первый порыв, и перед Фанни вновь была лишь любящая мать, довольная, что с дочкой может побыть.
Женщины не очень привыкли стесняться друг друга, свершая при отходе ко сну свой туалет. С детской беспечностью поснимала с себя Фанни при матери все, без чего ложатся спать, не смущаясь, что оставшаяся на ней батистовая сорочка выдает прекрасные скульптурные формы невинного тела. Кто их видит? Женщина – и вдобавок родная мать. Чего же таиться, скрываться перед ней? Она, собственно, и не думала ничего этого, присела просто, замечтавшись, на край кровати и, вынув гребень, распустила две длинные густые косы бархатной черноты со стальным отливом, чтобы на ночь их в три переплести, и пышные волосы струистой волной хлынули до самых колен, как волшебной фатой окутав ее фигуру.
Долго-долго, не отрываясь, наблюдала Майерша девушку. Даже улегшись было, опять приподнялась посмотреть, как она небрежно заплетает свои длинные, шелковистые волосы, – и в зеркало-то овальное перед собой не глянет полюбоваться, а бросит случайно взор, еще отодвинет, чтобы не видеть себя полураздетой, и оборку кружевную на груди стянет поплотнее.
Майерша глаз не могла от дочери отвесть. Радовалась, любовалась ею, наверно. При каждом движении все очевидней обрисовывалась прелесть девичьей фигуры. Да, на ее взгляд ценительницы, этакую красоту за шестьдесят тысяч запродать – поистине недорого.
– Ах! Красавица ты какая, Фанни, – с невольным льстивым оттенком прошептала она наконец.
Фанни вздрогнула. Оглянувшись в испуге, будто не поняв второпях, кто это, встретилась она со взглядом матери и с незаплетенными волосами юркнула в постель. Натянула на себя белое одеяльце, задула свечу и зажмурилась.
И лишь немного погодя осмелилась опять приоткрыть глаза, точно и в темноте боясь встретиться с этим испытующим взглядом, шепоток услышать: «Красавица ты какая, Фанни!» – вкрадчивый шепоток сводни.
С трепетом ждала она, что еще скажет эта женщина.
Да-да…
Ночью, в потемках, как погасят свечу, на старух самая страсть поговорить нападает, особенно если собеседница засыпает не сразу и готова терпеливо слушать, разве что удивленные, испуганные, одобрительные и прочие поощрительные междометия вставляет, которые лишь развязывают язык. Такие ночи куда как подходящи для россказней о десяти-, двадцати– и пятидесятилетней давности вещах от рождений и крестин до свадеб и смертей, пока храп с той или другой стороны не положит конец словоизлиянию.
У Майерши тоже много чего было порассказать дочке, да и оказия – лучше не сыщешь: обе в постели, никто и ничто не помешает, никуда ни под каким видом ей не улизнуть, и все события можно повернуть и так и этак, а покраснеешь, так впотьмах не заметить нипочем.
– Ах, доченька, голубка, красавица ты моя, – так начала Майерша свою речь, – да разве думала я когда, что этакое счастье мне выпадет, с тобою вместе ночевать. И сколько же раз, бывало, скажу себе: и не надо мне других дочерей, хоть бы забрал их господь, только б ты у меня оставалась, вот и не дошла б я до жизни такой. Ох и жизнь, вот уж жизнь! Четыре девицы безголовых, одна глупее другой: дуры ведь, иначе разве вели бы себя так. Каждая ведь в приличной связи состояла, сносно бы можно прожить, так нет, ни одна не ценила – и все по рукам пошли. Вот как свою выгоду соблюли!
Это был первый приступ. Очернить жалкое существование низшего разбора, чтобы разбором повыше в привлекательном свете представить. Пошедших по рукам охулить за то, что ума не хватило приличную связь себе обеспечить.
Приличная связь – это на языке изысканном значит, что у дамы лишь один открыто признаваемый любовник, который и заботится надлежащим образом о ее нуждах.
Фанни ни словом не отозвалась. Майерша отложила пока свои подходы и, зевнув, попытала с другого боку.
– Тебе здесь, конечно, хорошо, любят, я вижу, тебя; малость, правда, строговаты, да люди-то порядочные, добрые. И повезло же тебе, что сюда попала, все-то у тебя есть, чего душеньке угодно. И оставайся себе спокойно, покуда старик Болтаи жив, дай бог ему здоровья; боюсь только вот, кабы не помер враз, уж больно грузен, вон и отца его паралич разбил, и братьев двух как раз в его годы. Оно, конечно, в нужде бы тебя не оставил, позаботился бы, знаю, не будь племянника у него, стряпчего; ему и хочет все отказать. И понятно: племянник-то – гордость семьи, своя все-таки кровь, а свой за своего только и радеет.
Это был второй натиск. Пусть призадумается девушка, озадаченная: а что будет, ежели Болтаи помрет? Может, зря молодость пропадает – не поздно ль будет вздыхать потом: ах, было б мне ее продать?
Самое ужасное было, что Фанни все понимала, знала, почему мать это говорит, куда гнет, зачем приноравливается, соблазняет. Даже во тьме видела она ее плутоватое лицо, в лукавую ее душу проникала и глаза зажмуривала, уши затыкала, чтобы не видеть, не слышать ничего.
И все-таки видела, все-таки слышала.
– Охо-хо! – вздохнула Майерша, вновь приготавливаясь поговорить. – Не спишь, Фанни?
– Нет, – пролепетала девушка.
Не хватило хитрости промолчать. Тогда Майерша подумала бы, что уснула, и прекратила надоедать.
– Не сердишься, что болтаю? Скажи – я замолчу.
– Нет, пожалуйста, – еле слышно пробормотала Фанни, преодолев невольную дрожь.
– Увидела бы сейчас тебя – не узнала. Встреться мы на улице – мимо бы прошла и не окликнула, право слово. И то сказать, ребенком ведь малым была, когда тебя у меня забрали. Ох уж эти дочери, хоть бы не росли, всегда маленькими девочками оставались!
Частенько раздается простодушное это пожелание, когда беспечные матери всерьез начинают задумываться над будущим своих взрослых дочерей.
– Эхе-хе! И зачем только беднякам дочери по нынешним-то временам? Горевать в пору бедняку, а не радоваться, коли дочка у него родится. Что ждет ее, кто замуж возьмет? А сейчас и замуж-то кому охота, вот время какое. Заработки падают, траты домашние растут Выскочит какая замуж, не наплачется. Муж гуляка, пропойца: нищета, заботы да маета всю жизнь; одну беду проводила, другая во двор; ребятишек куча на тебе, которые тебя же на улицу выставят, как состаришься. Эх, прямо хоть заранее ее оплакивай, дочь-то, едва родилась!
Вот рассказала дочери про тяжкую бабью долю, про невеселые стороны замужества. И дочь знала отлично зачем; при словах «красавица ты какая» будто все враз прояснилось для нее, то же самое подозрение возникло, которым Тереза с ней поколебалась поделиться: что мать явилась душу ее погубить.
– Не зябнешь, Фаннинька?
– Нет, – пролепетала та, съежившись под одеялом.
– А дрожишь вроде?
– Не дрожу.
– Ты знала ведь Рези Хальм?
– Знала, – отозвалась Фанни тихо, ожидая с трепетом, какое еще новое нападение последует и откуда.
– Гордячка была, верно ведь? И все такие гордецы, слово еле проронят с нами, помнишь? Мы же соседи были. А когда беда та с сестрой твоей стряслась, так и вовсе глядеть на нас перестали, дочке даже разговаривать с тобой запретили. А сейчас знаешь, что с их дочерью? Помещик один богатый влюбился, она и сбеги с ним. Родители прокляли было сгоряча, отреклись от нее, а после купил он ей именье приличное, и помирились, нынче все там, у нее, живут. Это гордецы-то, которые так легко других осуждали. А теперь сами говорят: что, мол, тут такого, счастливей любой замужней женщины живет, и человек тот так верен, так предан ей, как не всякий муж своей жене, – все ее желания исполняет, все самое лучшее, роскошное покупает, прислуга «сударыней» ее величает, и во всех барских домах принимают их, не спрашивая, кто они и что. На променад – под ручку с ней, и все им кланяются. Вот какие теперь разговоры разговаривают эти гордецы, кичливые эти Хальмы, которым ничего не стоило другую девушку осудить. А вздумается кому посплетничать, говорят: человек тот еще до будущего года женится на Рези, как только мать его скончается, да дядю ему нужно уломать, и люди верят, дружбу с ними водят. Вишь как бывает.
