Гонца провели вниз. Еще раз свернули вправо, потом влево и вот провожающий тихо повернул золоченую ручку резной двери. Жан шагнул за порог и застыл, ничего не различая в полутьме.

– Ты видел его? – не дожидаясь приветствия, прозвучал хриплый голос гранд-магистра.

Маришен уже привык к тому, что все члены Общества пытаются менять свои голоса, но от этого ненатурального голоса у него мурашки поползли по коже.

– Да, монсеньер!

Жан склонился в нижайшем поклоне.

Его глаза уже должны были приспособиться к темноте, но все вокруг было черно: черный бархат на стенах, черное ковровое покрытие на полу, даже потолок был окрашен и черный цвет. Правда, к дальней стене черный цвет потолка уступал место кровавому «зареву». Под этим «заревом» высился золотой трон, обитый черной материей. На троне восседала фигура. Лицо пряталось в тени.

– Опиши его! – потребовала фигура. – Он похож на нас?

– Да, монсеньер! – Гонец снова склонился в поклоне. – Он похож.

– Так он – брат по крови?

– Дa, монсеньер. Это видно сразу. И у него есть Знак высшего родства – родинка на груди прямо под сердцем.

Гранд-магистр взволнованно поднялся:

– И форма ее совпадает?

– Да, монсеньер! Родинка в форме сердца.

– Ты видел сам?

– Я осмотрел его весьма придирчиво.

– Хорошо! – Гранд-магистр снова сел. – Ты получил ответ на наше послание?

– Да, монсеньер! Ответ состоит из четырех слов: я все сделаю, ждите.

– Слава Богу! – прошептал гранд-магистр. – Это хороший ответ. Готов ли твой отчет?

– Вот он, монсеньер! – Гонец вынул из нагрудного кармана небольшую тетрадь, как и полагается для подобных случаев, обтянутую темно-синим бархатом.

Почему именно бархатом и почему темно-синим, Маришен никогда не задумывался. Не его это дело. Так полагалось всегда: и отец, и дед предоставляли отчеты в таких тетрадях, которые заказывали в писчебумажных лавках. Вот и Жан давно уже заказал четыре дюжины. Ими и пользуется.

Тетрадь требовалось с поклоном положить на столик, который должен стоять с правой стороны от гонца. Приближаться к гранд-магистру строго запрещалось. Но сегодня не было никакого столика. Жан повертел головой во все стороны, но ничего подходящего не нашел. И тогда, забыв о Правилах, он шагнул к трону.

Гранд-магистр протянул руку. Жан увидел белое точеное запястье и холеную ладонь. Не удержавшись, гонец поднял глаза на лицо повелителя.

– Вон! – прошептал тот, мгновенно прикрывшись черной полой плаща.

Или это был не плащ?..

Жан отскочил, озираясь, не понимая, куда следует идти. Но тут в стене слева открылся узкий и светлый проход. Маришен ринулся на свет. Но едва он шагнул за порог, пол под его ногами накренился и гонец полетел вниз. Он упал на острые камни и, еще не осознав боли, понял – он в каменном мешке тайного хода. Это конец.

«За что?.. Тридцать лет верой и правдой… – еще подумалось Жану. – За что?!»

И когда смертельная боль тела догнала сознание, оно успело высветить еще раз не лицо, но руки гранд-магистра. И умирающий гонец Маришен понял, что же так удивило его: ладони были…

Мысли смешались. И темнота разорвалась в голове верного гонца ярким светом.

Москва, декабрь 1875

Воздух благоухал ароматами парижских духов и терпким запахом хвои. В преддверии Рождества окна всех магазинов, лавок и ателье на Кузнецком мосту были украшены лапами лесной красавицы, алыми лентами и большими разноцветными стеклянными шарами, выложенными на кусках белой ваты, которая должна была символизировать московский снег. Витрины, ловко подбоченясь, предъявляли покупателям самое дорогое, модное и красивое.

Люди сновали туда-сюда, звенел дамский смех, плыл дым крепких сигар. Все были одеты в лучшее и стремились приобрести к празднику еще более роскошное и потрясающее.

Соня стояла у стены подъезда, тупо следя за мельканьем праздничной толпы. На ресницах висели капли слез. Пальцы судорожно сжимались в кармане старенькой заячьей шубейки. Потертый мех давно уже не грел. Да что там шуба? На Рожественский праздник денег нет. Другие станут встречать его с подарками и деликатесами. Другие, но не Соня!

Копалкины отказали ей. Купчиха самолично распахнула перед ней дверь на улицу. Купеческая нянька хихикала, а позади всех сопел тот самый Костя Копалкин, на изучение которого Соня возлагала такие большие надежды.

Все произошло так стремительно и сумбурно, что и в кошмарном сне не приснится. Час назад Соня, запыхавшись – ведь так боялась опоздать! – подбежала к Кузнецкому мосту. Она не бывала здесь уже больше года – что ей делать на самой модной и дорогой улице города? Покупки здесь для нее давно не по карману. Хотя пройти мимо витрин магазинов и ателье было приятно. Да и кому не приятно посмотреть хоть одним глазком на красивые вещи, даже если их и невозможно купить?..

Но Соне было не до покупок. Наниматься в купеческий дом – дело переживательное: неизвестно, как встретит тебя купец и его родня. Перед глазами вставала картина художника Перова «Приезд гувернантки в купеческий дом». Соня видела, ее на выставке, которую в прошлом устроили московские художники. На том полотне бедная девушка-гувернантка входит, низко склонив голову, в дом богатого купца. Все домочадцы высыпали посмотреть на новую служанку. Да-да, ведь гувернантка – все равно что служанка! Хозяин-купец, уперев руки в бока, не стыдясь, рассматривает девушку, будто она не человек, а только что купленный им товар, Хозяйский сын, эдакий купчик в дорогом халате, словно раздевает девицу развратным взглядом, прикидывая, стоит ли ее соблазнить. Словом, сцена унижения в полной мере. А что делать? Раз бедной девушке приходится идти в услужение, многое нужно терпеть.

Но Соня не такова. Девушка распрямила спину и гордо вскинула голову. Она не станет терпеть издевательства ни за какие деньги! Но переживать раньше времени не стоит – ничего плохого в этом доме на Кузнецком мосту с Соней приключиться не может. Ведь этот доходный дом принадлежит семейству купцов Третьяковых, и на плату с квартир этого дома содержится его знаменитая коллекция русской живописи. Конечно, не только на эти деньги – Третьяковы были владельцами фабрик и заводов. Кажется, у них даже пароходы были. Вся Москва знала, что Павел Михайлович Третьяков – человек образованный. Почти все средства он тратит на благое дело – поддержку русского искусства. И потому в отличие от других купцов, над которыми всегда охочие до смеха москвичи подтрунивали и хохотали, Третьякова все уважали.

Когда он шел по улице, прохожие снимали перед ним шляпы, когда же по дороге проезжала его карета кланялись вслед. Все понимали, что третьяковское благородство и любовь к искусству дорогого стоит. Нет, такой человек не станет сдавать квартиры своего дома недостойным людям, тем, кто будет унижать бедную девушку только потому, что она сама вынуждена зарабатывать себе на жизнь.

И потому Соня храбро поднялась на третий этаж, где с левой стороны на дубовой двери сияла начищенная до блеска медная табличка:«1 г. к-ц г-н Копалкин», что означало: «1 гильдии купец господин Копалкин».

Но как же просчиталась Соня!

Открыла ей горничная с припухшими глазами. Неужели в слезах?

Из глубины огромного коридора донесся мощный рык или рев. Так обычно вопит дворник дома, в котором живет Соня; после ужасного перепоя.

– Рассолу мне! – требовал хриплый бас. – Да быстрей, убью, скотина!

Дальше шла отборная брань – ясно, что так ругаться в доме мог позволить себе только хозяин. Соню поразило и насторожило первое знакомство с купеческой семьей.

Заплаканная горничная приняла Сонину шубку и провела девушку почему-то на кухню. Ну а там гувернантку встретила старуха в засаленном халате, бойко шамкающая беззубым ртом.

– Ты – учителька? – хихикнула она. – Ну а я нянька барчукова. Жди, сей миг наш Котик пожалует.