— Возьми пистолет, — сказал я Инге, — и если со мной что-нибудь случится, отправишь доктора к праотцам, не выслушивая объяснений.

Кунявский вздрогнул, быстро поменял «Глубину» на 65%, а потом, подумав, снизил до 62%. Нажал кнопку «ОК». На экране возникло стандартное табло «Программа к работе готова — Начать процесс — Отмена».

Доктор встал, отодвинул ширму.

Перед нашими глазами предстало скрывающееся за ширмой кресло. Спинка его составляла с полом угол градусов в тридцать.

— Проходите сюда, Гудвин. Садитесь!

Я отдал Инге пистолет.

— Гляди в оба, девочка!

Она слабо улыбнулась:

— Не промахнусь, конь в малине!

Кресло отдаленно напоминало своих собратьев, установленных в стоматологических кабинетах, но было гораздо массивнее и оборудовано ложементами и мощными пристяжными ремнями, состоящими из похожих на гусеничные траки металлических секций.

Я решительно сел, и Кунявский тут же начал пристегивать к ложементам мои руки и ноги.

— Зачем это?

— Чтобы вы не нанесли себе ран. Некоторые пациенты во время сеанса очень беспокойны.

Через пару минут ремни опоясали меня в шести местах: локти, кисти рук, грудь, таз, колени и лодыжки. Наконец Кунявский наложил на мой лоб пластиковый обруч, украшенный круглыми блямбами из серебристого металла, и шагнул к компьютеру:

— Расслабьтесь, Гудвин! Сначала будет немножко больно. — Он положил правую руку на мышь. — Включаю программу!

В ушах послышался тихий шум — будто где-то поблизости, за моей спиной, зажурчал ручеек. В висках начало покалывать, потом зудеть. Появилась легкая боль.

Я успокаивающе улыбнулся Инге, но ответной улыбки не получил: она не спускала глаз с доктора.

А потом мне просто-напросто открутили голову.

Когда голова вернулась, я открыл глаза.

Белый потолок, люминесцентные лампы, слева — коричневая портьера…

Где я, братцы?.. Ах да, в лаборатории у Бориса Соломоновича Кунявского, пытаюсь выяснить, кто я таков.

А вот и сам доктор. Смотрит выжидательно, облизывает губы. Волнуется…

— Как вы себя чувствуете?

За его спиной, в пяти метрах, вооруженная «етоичем» Инга. В глазах неприкрытое беспокойство и тщательно скрываемый страх.

— Давайте, Борис Соломонович, отстегивайте!

Кунявский занялся замками. Щелк, щелк… Когда последний ремень был расстегнут, я встал и потянулся.

— Как вы себя чувствуете? — повторил доктор.

— Словно спал и проснулся.

— Когда у тебя начались судороги, я чуть не пристрелила его, конь в малине! — Инга подала мне отвалившуюся бороду.

Прислушался к себе. Сразу заболела левая кисть. Поднял руку: на косточке у основания кисти красовалась свежая ссадина.

— Ремни невозможно подогнать к коже плотно, виновато проронил Кунявский.

Я отмахнулся, продолжая прислушиваться к собственным ощущениям.

— Ну же, говори! — нетерпеливо воскликнула Инга. — Вспомнил, кто ты такой?

— Тот же, кем и был, — сказал я. — Американский гражданин Арчи Гудвин, прикидывающийся русским детективом.

Кунявский издал непонятный вздох: то ли разочарования, то ли облегчения.

Я повернулся к нему:

— Что-то не получилось?

Он развел руками:

— Снятие до конца не прошло. — И засуетился: — Так бывает довольно часто. Столь глубокие процессы еще мало исследованы. Ваш случай — второй.

— Иными словами, мне довелось выступить в роли лабораторной крысы. — Я забрал у Инги «етоича».

Она вдруг кинулась к доктору, залепила ему основательную — аж голова мотнулась — затрещину:

— Что же ты, сволочь! Исследованиями тут на живом человеке занялся?

Ухо у Бориса Соломоновича мгновенно покраснело.

— Я был уверен в успехе, — заявил он плаксивым голосом. — Просто иногда окончательный этап снятия задерживается.

— И сколько еще ждать?

— Этого я не знаю.

— Почему же сразу не сказал? — Инга вновь шагнула к нему, поднимая руку. — Про шизофрению тут распинался!..

— Вы бы все равно не поверили!

— Инга! — крикнул я. — Подожди, девочка! Хватит раздавать оплеухи, конь в малине! Она остановилась.

ВЕЗУНЧИК 215

— А кто был первым? — спросил я. — Кому вы еще делали процедуру снятия?

— Самому себе. — Кунявский с опаской глянул на Ингу.

Рука у той опустилась.

— И как?

— Тоже не вспомнил себя сразу. Но я допускал подобную возможность и оставил подробную видеозапись: кто таков, чем занимаюсь, где живу…

— И когда же вспомнили?

— Едва вернулся домой и увидел собственную прихожую. У меня там, если помните, висит календарь с буддистской символикой. Едва я взглянул на него, все тут же и всплыло в памяти.

— Да-а, — сказал я, присаживаясь на ближайший стул. — Мне вот не позволили оставить самому себе письмо.

Он мелко закивал:

— Действительно, ваш случай посложнее. Но вы тоже вспомните, рано или поздно. К примеру, если окажетесь в доме, где часто бывали в той, первой жизни. А может, вам встретится близкий друг. И сразу все вспомните.

— Спасибо, утешили! Так можно прождать всю жизнь!

— Не расстраивайтесь, — продолжал доктор заискивающим тоном. — Я думаю, в первой жизни вы были жителем Петербурга. Вы ведь, как мне показалось, знаете город, а Гудвин его знать не мог. Ему был известен Нью-Йорк и другие американские города середины прошлого века.

— Да-а! — повторил я. — Придется бродить по питерским улицам в надежде встретить близкого друга. Потом, когда вспомню, с удивлением размышлять, а я в этом месте очутился.

— Нет, — сказал Кунявский. — Все, что происходило с вами в облике Арчи Гудвина, из памяти не уйдет — Я, например, не забыл ничего.

— А почему, кстати, именно Арчи Гудвин? Почему не Филипп Марло? Или не Перри Мейсон? Или не Владимир Казанцев? Или не Антон Завадский?

— Казанцев был бы в самый раз, — ввернула Инга.

— Можно я сяду?

— Конечно, садитесь.

Кунявский сел на диван около окна.

— Мне сказали, что вы очень любили в первой жизни Стаута. Обычно читатель, которому нравится литературный герой, подсознательно отождествляет себя с этим героем. Я решил, что эгограмма Гудвина, синтезированная по произведениям Стаута, ляжет на вас наиболее удачно.

Я фыркнул:

— А может, мне нравился Ниро Вульф?

— Вряд ли. Вульф менее человечен, чем Арчи. И главный герой именно Гудвин. Если бы романы писались от лица этого Гаргантюа, вряд ли бы они пользовались такой популярностью!

— Конь в малине! — воскликнула Инга. — Может, и я — не я, а какая-нибудь Делла Стрит под чужим именем!

— Если и так, то я на вас эгограмму Деллы Стрит не накладывал. — Кунявский вновь заискивающе улыбнулся: похоже, Ингина рука ему запомнилась хорошо. — Хотя ума не приложу, кто бы еще мог это сделать!

В голосе его прозвучала гордость: он был из тех горе-ученых, которым до фонаря, каким целям служит их работа. Впрочем, поначалу он наверняка работал на благо Отчизны. И лишь потом начал прирабатывать на свой карман…

— Мне и с моей жизнью нравится, — заявила Инга. — Думаю, америкен бой, нам пора.

Кунявский мгновенно побелел:

— Вы меня убьете? Клянусь богом, я ведь ничего не знаю. Приказали — выполнил.

— Зачем же убивать? — Я спрятал пистолет в карман, подошел к дивану, сел рядом с доктором и положил руку ему на плечо. — Вы же никому о нас не скажете, правда? Да никто и не спросит! Никто не знает, что мы побывали здесь. Я кем был, тем и остался. Ведь не скажете, правда?

— Нет! Нет! — Он опять мелко-мелко закивал, со страхом глядя на Ингу. — Никому не скажу!

— Вот и молодец!.. Ну-ка, произнесите еще раз эту вашу кодовую фразу, что парализует меня.

— Зачем?.. Она теперь не сработает.

— А вы все-таки произнесите!

Он пожал плечами:

— Ради бога… Валенсия осталась на свободе.

Тут я его и вырубил.

Схватил под мышки, протащил за ширму, следя, чтобы ноги доктора не зацепили чего-нибудь по дороге.