— Помоги, малышка!

Сообразительную Ингу долго уговаривать не пришлось, и вдвоем мы легко угнездили Бориса Соломоновича в установке. Пришлось, правда, повозиться немного с первым ремнем, но, когда принцип стал ясен, остальные ремни я расщелкал, как орехи.

— Ты хочешь стереть ему память? — Инга смотрела на меня с сомнением. — А сможешь?

— Да. Здесь есть кнопка «Наведенная амнезия»… Следи, чтобы он не пришел в себя раньше времени.

Она вперилась доктору в лицо. А я сел за гейтс, прошелся по списку и по менюшкам, выбрал параметры, показавшиеся мне нужными, и, когда появилось сообщение «Программа к работе готова», щелкнул мышью по кнопке «Начать процесс».

Надо сказать, зрелище было довольно неприятным. Физиономия Кунявского то перекашивалась жуткой гримасой, то расплывалась в улыбке идиота; кулаки то сжимались, то разжимались; грудь вздымалась и опадала. А потом начались эти самые судороги, за которые Инга чуть не пристрелила его получасом раньше. Пристрелить меня у нее и в мыслях не появлялось, хотя я сейчас ничем не отличался от доктора.

Впрочем, процесс длился не более двух минут. Когда обратный секундомер в углу дисплея дошел до цифры «пять», я встал и подошел к Борису Соломоновичу. Чтобы еще раз вырубить его, если очнется.

Он не очнулся.

Мы освободили Кунявского от «цепей»и перетащили обратно на диван.

— Поищи нашатырный спирт, — сказал я Инге. — Вон, на стене, аптечка.

Вскоре наш доктор дернулся и открыл глаза. Инга убрала от его лица ватку.

— Что со мной?

— Лишился чувств от страха. — Инга саркастически фыркнула и вернула флакон со спиртом в аптечку. — Или от радости, что не станут убивать.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался я и вспомнил, что такой вопрос чуть ранее он задавая мне. — Идти можете?

Он поворочался пару минут, покривлялся, но потом встал на ноги, сделал шаг, другой.

— Идемте! А то скоро охранник забеспокоится, почему мы так долго.

Инга поправила парик, я прилепил бороду, Кунявский проделал обратные манипуляции с видаком. Потом наше трио покинуло лабораторию и отправилось в обратный путь.

— Все в порядке, Борис Соломонович? — поприветствовал Кунявского на выходе охранник.

— В полном, Володя. Дождись меня завтра. Обязательно! Пять кусков твои.

Нас выпустили на волю и заперли дверь. На прощанье охранник помахал рукой.

Обратно мы ехали в другой диспозиции — за руль пожелала сесть Инга, и я не стал сопротивляться. Когда подкатили к дому Кунявского, я глянул на часы. Оставалось пять минут…

— Ну? — спросил доктор. — Я пошел?.. Было очень приятно провести с вами время.

Он опять отчаянно трусил: что мешало мне сейчас вогнать ему пулю в затылок? А потом выкинуть труп из салона и удрать?.. Очень подходящая ситуация! Вон и фонарь, возле которого мы остановились, почти не горит! Да, конечно, мимо время от времени проносятся машины, но их мало. Пропустить очередную и выкинуть тело — никаких трудов!.. Впрочем, нет. Тогда бы в салоне остались следы крови. Можно поступить гораздо умнее. Дать пленнику возможность выйти на тротуар, а потом вогнать пулю в затылок. От Кунявского прямо-таки веяло уверенностью, что именно это его и ждет, несмотря на все мои заверения…

— Подождите! — Я коснулся рукой докторова плеча. — Скажите, Борис Соломонович… Как вы живете? Неужели вас никогда не мучает совесть?

Он принужденно хохотнул, обернулся. Глаз его в темноте не было видно, но я и так знал, что они переполнены цинизмом.

— Совесть? — Плечо доктора дернулось. — Дорогой мой Арчи… Извините, я уж так и буду называть вас… Совесть, Арчи, понятие ирреальное и в наше время не модное. Совестью сыт не будешь, а кушать хочется каждый день…

Его понесло. Слова полились рекой. Наверное, неопределенность последних минут так истерзала душу, что ему не просто вещать — вопить хотелось.

Я послушал немного. А потом сказал:

— Ладно, ступайте. Господь с вами!

Он замолк на полуслове, вздохнул.

— Идите, идите.

И он пошел. Выбрался из машины, глянул на меня. Разумеется, увидел лишь отражение далеких окон собственного дома. Сделал по направлению к подъезду шаг, другой, третий… Плечи его опускались все ниже, ниже — думаю, ему очень хотелось кинуться на тротуар, прижаться, раствориться в асфальте…

— Поехали, малышка, — сказал я.

— Может быть, для гарантии все-таки…

И тут едва тлевший фонарь вспыхнул. Кунявский оглянулся. Лицо его было мертвенно-белым, словно у покойника, но плечи распрямились.

— Попомни мое слово — он нас продаст, когда вспомнит! Увидит сейчас в прихожей своего Будду и все вспомнит…

— Поехали! — повысил я голос. — Через сто метров остановишься.

Едва мы тронулись, освещенная фонарем фигура скрылась за кустами. Представляю, какое облегчение он сейчас испытал. Словно заново родился…

Миновав следующий фонарь, Инга остановила «Забаву». Я продолжал смотреть в заднее стекло.

— Чего ты ждешь?

— Выключи габариты!

Она послушно утопила кнопку.

— Чего ты ждешь, конь в малине?

Огни приближающейся машины выхватили из темноты Ингино лицо: она смотрела на меня с естественным недоумением. Я отвернулся, вновь взглянул на темные окна квартиры Кунявского. Свет в них не загорался.

Неужели я ошибся?..

А потом раздался визг тормозов.

Я опустил глаза и успел увидеть распластавшуюся в воздухе человеческую фигуру, летящую прямо под колеса отчаянно тормозящей машины. Глухой удар. Мелькнула в свете фар слетевшая с ноги туфля. Шлепок — это грянулось об асфальт переломанное тело.

Совершившая наезд машина остановилась. И тут же, визжа покрышками, сорвалась с места, стрелой пролетела мимо и скрылась за углом.

— Конь в малине! — потрясение воскликнула Инга. — Он что, с ума сошел!

— Вряд ли, — сказал я. — Наверное, все-таки проснулась совесть.

Моя совесть молчала. Поскольку в гейтсе присутствовал режим «Синдром суицида», значит, Борис Соломонович Кунявский хотя бы раз использовал его в практике. Из ничего не будет ничего… Какой мерой ты меришь, такой и тебе отмерится… Око за око, зуб за зуб…

Я, правда, ждал, что он выбросится из окна собственной квартиры, и вовлечение в это дело постороннего человека стало для меня неприятной неожиданностью. Но тот удрал с места происшествия. И этим изрядно облегчил груз, который я возложил себе на душу…

Когда Инга, простонав: «Хватит, миленький!», распласталась в изнеможении рядом, я спросил:

— Ты знала, что со мной сделали?

— Нет, — пробормотала она. — Мне показали твой портрет и приказали забрать у Кунявского и отвезти в «Прибалтийскую». Там на имя Максима Метальникова уже был заказан номер. Ты был не то чтобы без сознания, но абсолютно послушный. Держался за меня, как ребенок за мамину юбку. Когда мы вошли в номер, там уже были два каких-то типа. Я их больше никогда не видела. Меня даже на порог не пустили. Велели прийти утром, к девяти. Ты должен будешь спуститься в холл. Сказали, утром будешь как огурчик, но я должна поинтересоваться твоей биографией. Биографию я нашла потом в своем домашнем гейтсе.

— У Кунявского ты забирала меня по приказу Раскатова?

— Да.

— И ты не встречала меня в Пулкове, одетая в осиновое платье?

Вопрос был теперь абсолютно глуп, но я не смог не задать его. Будто апельсиновое платье связывало меня с чем-то давно забытым, но безопасным…

— Нет. Я должна была накормить тебя завтраком и привезти в офис, на встречу с Раскатовым. Я ничего о тебе не знала.

Я вздохнул. Подумаешь, Пулково!.. Уж коли человека можно заставить шагнуть под колеса автомобиля, так много ли трудов надо, чтобы вложить в его память то, чего не было?..

— Ты мне веришь, Максима?

— Верю ли я тебе? — Я взял с тумбочки сигареты и закурил. Похоже, время для главных вопросов все еще не наступило. Иначе опять не миновать металлической решетки. — Верю, малышка.