— Я должен ехать.

— Я останусь одна с крыльями.

— До свидания.

— Папа, крылья!

Уснувшая после принятия снотворного, Мэри перевернулась на другой бок, не чувствуя, что она одна в постели.

Он толкнул незапертое окно комнаты и проник внутрь совершенно бесшумно.

Он прошел через спальню, вышел в коридор и направился в гостиную. Эрика Ларссон сидела на высоком деревянном стуле спиной к нему. Она заканчивала маслом картину.

Ее черная кошка Саманта свернулась в клубок на невысоком кресле. Как только он показался в дверях, она подняла голову и уставилась на него своими желтыми глазами.

Комната была наполнена приятным ароматом. Совсем недавно Эрика поджарила себе немного попкорна.

Он подошел к ней совсем близко, когда она почувствовала его присутствие и обернулась.

— Ты? — сказала она.

Она была красива. Густые длинные светлые волосы. Бледное, почти прозрачное лицо. Огромные голубые глаза. Она была в джинсах и в футболке, сквозь которую проглядывались очертания ее грудей.

Она поднялась со стула.

— Что ты здесь делаешь?

Он не ответил.

Черная кошка предпочла ретироваться. Она спрыгнула с кресла и удалилась на кухню.

Он сделал еще один шаг в сторону Эрики.

Она отошла на шаг за высокий деревянный стул.

— Уходи.

Одним движением он отбросил стул в сторону.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

Он достал нож.

— О нет, нет.

Она отпрянула к окну, выходившему на Тихий океан. Она протянула руки вперед, будто думая оттолкнуть его, если он приблизится к ней еще на шаг.

— Об этом узнает Мэри, — сказала Эрика.

Он промолчал.

— Мэри увидит, кто сделал это, — продолжала она.

Он подошел к ней вплотную.

— Она сдаст тебя в полицию. Она узнает!

Рассвет.

Черная кошка по кличке Саманта вышла из кухни, где она спряталась и уснула. Она зевнула и потянулась. Потом еще минуту она стояла с высоко вытянутой головой, прислушиваясь.

В доме спокойно. Только ветер шумел по крыше.

В конце концов Саманта прошла в гостиную.

Рождественская елка валялась на боку. Украшения были разбросаны по комнате, многие из них разбиты и растоптаны. Саманта подошла к разбитой статуэтке ангела и засунула в его голову свою лапу. Она попробовала языком рассыпанные леденцы. Она исследовала разбитое распятие, которое висело обычно над дверью гостиной. Она обнюхала разорванные джинсы и клочки футболки.

Наконец осторожно Саманта обошла тело Эрики Ларссон и попробовала языком кровь, как только что она пробовала леденцы.

Ночные кошмары заполнили ее сны. Часто снились страшные моменты ее детства. И в то утро обрывки снов витали над ней, держа ее в сильном нервном напряжении.

Обычно после душа, перед тем как одеться, она слегка увлажняла и щеткой укладывала волосы. Сотни тонких иголочек ласкали кожу ее головы, делая ей массаж. Сейчас же, смущенная своей обнаженностью, она бросила щетку, не закончив укладывать волосы.

Обычно она получала удовольствие, занимаясь своим туалетом обнаженной. Ей нравилось себя показывать, и она вполне допускала, что принадлежала к эксгибиционистам. (Смотри на меня, смотри на мою прекрасную грудь, на мои бедра, мои ноги, смотри, как они чисты и красивы. Я нравлюсь тебе, люби меня, люби меня.)

Она чувствовала, что, начиная день раздетой, она проникается сознанием легкости и свободы, которых ей хватает потом на целый день. Доктор Каувел говорил, что, возможно, она старалась доказать этим самой себе, что ее ночные кошмары не оставили в ней никакого следа, хотя сама она не видела в этой части его анализа никакой логики.

Временами Макс сидел молча, разглядывая ее наготу во время ее туалета. Он мог заставить покраснеть ее, заявив, что наблюдение за ней подобно «чтению прекрасной поэзии».

Но сейчас Макс был в душе. И не было никого в комнате мотеля, чтобы воспринимать ее как поэзию. И тем не менее, она чувствовала, что кто-то наблюдает за ней.

Задрожав то ли от страха, то ли от холода, она надела бюстгальтер и трусики.

Открыв стенной шкаф, чтобы достать слаксы и блузку, она увидела грязные ботинки Макса и заляпанный кровью пиджак. Пока она исследовала темно-красные пятна на его пиджаке, он вышел из ванной. Одним полотенцем он вытирал волосы, а другим обвязался вокруг бедер.

— Ты поранился? — спросила она.

— Я только принял душ.

Она не улыбнулась. Она взяла в руки его запачканный пиджак.

— Ах, — сказал он. — Моя рана открылась.

— Как это произошло?

— Повязка соскочила, когда я поскользнулся и упал.

— Упал? Когда?

— Прошлой ночью, — сказал он. — После того, как ты выпила снотворное и уснула, я никак не мог уснуть. Я решил прогуляться. Я отошел от гостиницы на три квартала, когда начался дождь. И сильный ветер. Я пустился бегом назад. Я решил немного срезать, пробежав через парк, поскользнулся на камне и упал. Довольно глупо. Повязка сползла у меня с пальца, и рана открылась.

Она охнула. Разглядывая его пиджак, она сказала:

— Ты потерял много крови.

— Как глупая свинья.

Он поднял руку вверх. Порезанный палец был обвязан чистой повязкой и заклеен пластырем.

— Все еще болит.

Отложив в сторону полотенце, которым он вытирал волосы, он взял у нее пиджак и вывернул его наизнанку.

— Вряд ли какая-нибудь химчистка сможет привести его в порядок, — сказал он, сворачивая пиджак и засовывая его в мусорную корзину.

— Тебе надо было разбудить меня, когда ты вернулся, — сказала Мэри.

— Ты так крепко спала.

— Все равно, надо было хотя бы попытаться.

— Зачем? Ничего страшного не случилось. Я наложил жгут на пятнадцать минут, пока кровь не перестала течь. Затем я заново перевязал рану. Беспокоиться совершенно не из-за чего.

— Тебе надо сходить к врачу.

Он отрицательно покачал головой.

— В этом нет необходимости.

— Но она может воспалиться.

— Вряд ли. Я аккуратно промыл ее. И впредь я буду осторожен.

— В следующий раз, когда ты будешь менять повязку я хочу взглянуть на твою рану, — сказала она. — Если она воспалилась, ты пойдешь к врачу, даже если мне придется тащить тебя туда силой.

Он подошел к ней и положил руки на ее тонкие плечи.

— Хорошо, мамочка.

Он улыбнулся ей самой обаятельной улыбкой, которые он берег исключительно для нее.

Вздохнув, она прижалась к его груди, слушая, как медленно и ровно бьется его сердце.

— Я беспокоюсь о тебе.

— Знаю.

— Потому что я люблю тебя.

— Знаю.

Он расстегнул ее рубашку.

— Но у нас нет времени.

— Пожертвуем завтраком.

Она протянула к нему обе руки. Он был сильный и надежный. Его рост и сила действовали на нее необычно. Она чувствовала себя завороженной и возбужденной одновременно. Ее веки набухли, ноги отяжелели, в груди и между ног она почувствовала необычайный жар и напряжение. Шершавость его кожи, сталь в его мускулах сводили ее с ума.

Он поднял ее и поцеловал ее шею. Ей показалось, что она ничего не весит. Его руки опустились вниз, обняли ее бедра и поднялись наверх.

— Ты обнял меня так сильно, — проговорила она, — ты так сжал меня, что я не могу дышать. У тебя хватит силы, чтобы переломить мне шею.

— Я не хочу переломить твою шею, — прошептал он.

— Если ты... переломишь мне шею... не думаю... что я это замечу...

Он взял губами мочку ее уха.

— Ты всегда такой нежный, — мечтательно произнесла она. — Даже если ты сломаешь меня, ты сделаешь это очень нежно. Мне не будет больно. Ты не позволишь, чтобы мне было больно.

Он положил ее на постель. Когда он вошел в нее, она подумала, как хорошо было бы, чтобы он сжал ее до смерти, а потом, какие нелепые мысли приходят ей в голову, как странно, что она думает об этом без страха, даже с желанием. Это не было желанием смерти, но мягким отказом от борьбы, тем, что доктор Каувел назвал бы ее слабостью, отказом от своего последнего права (самого главного права — решать, достойна она жить или нет). Он бы сказал, что ей надо полагаться больше на себя, а не на Макса, но ее ничто уже не волновало — она просто чувствовала его силу, и она начала звать его по имени, крепко держась за его мускулистые руки и добровольно ему сдаваясь.