«М. Ц. — Насколько я знаю, Вы должны были работать с Высоцким на фильме „Зелёный фургон"?

В. М. — Да, я был утверждён Гостелерадио на этот фильм директором. Он уже написал туда одиннадцать песен, подготовка шла полным ходом, и в сентябре мы уже должны были запускаться.

Володя очень интересовался тем временем. Это было время в Одессе, когда зарождались эти песни — городской полублатной фольклор. „Цыплёнок жареный" "Мурка" — это же всё из того времени. Время было лихое. Ещё не было мощной Советской власти, и Одесса была, так сказать, на свободе. И вот Володя хотел это время снять. Не получилось…

М. Ц. — Вы сказали, что Высоцкий к этому фильму написал одиннадцать песен. Специалистам известно только две, которые, возможно, предполагалось использовать в этом фильме. Вы сами слышали одиннадцать песен или это Вам Высоцкий сказал?

В. М. — Я ему предложил сам одесские песни того времени, очень лихие. Он послушал и сказал, что песни эти работают хорошо, и прямо в начале фильма будет звучать песня „Ужасно шумно в доме Шнеерзона…" это такая известная песня. А то, что он написал, я не слышал. Он говорил, что были некие намётки. Да нам и не нужно было тогда это слушать. Мы же думали, что впереди много времени, запишем всё, как надо!

Он говорил так: у него есть песни написанные, которые слышат все; есть песни, которые слышат только избранные, которым он доверяет; есть песни, которые записаны и „притырены" спрятаны; а есть песни, которые хранятся только у него в голове. Поэтому, что он написал к „Зелёному фургону" я не знаю. Он говорил, какие там наброски были, но разве сейчас упомнишь!»[186].

Как мы только что видели, у Высоцкого были серьёзные разногласия с самим собой относительно того, попробовать ли снимать фильм или отказаться под давлением обстоятельств. И всё же, как мне кажется, Высоцкий в конце жизни не собирался отказываться от постановки. Косвенным доказательством сказанного являются короткие воспоминания Л. Токаревой, художника-постановщика Одесской киностудии.

«Приглашение на кинокартину „Зелёный фургон" в качестве художника-постановщика было для меня неожиданным.

Первый раз я увидела Высоцкого в маленьком дворике Союза кинематографистов, где он ходил в костюме Жеглова и с сосредоточенным видом повторял то про себя, то вслух текст предстоящей сцены. Он всё время отводил правую руку в сторону, как бы что-то объясняя или рассуждая, держа в левой руке сценарий…

Прошло время. Как-то мы с Юнгвальдом-Хилькевичем шли по главной аллее студии, и ещё издали увидели знакомую фигуру, — нам навстречу шёл Высоцкий. Было много радости. Хилькевич в свойственной ему манере представил меня как лучшего художника киностудии, сказал, что мы делали вместе „Трёх мушкетёров" превозносил мою энергию и умение выкручиваться в сложных ситуациях на площадке.

Высоцкий с интересом слушал его, а потом сказал: „Может, это не случайно". И стал говорить о том, что мечтает, — и это почти реально, — запуститься с музыкальным фильмом „Зелёный фургон". Потому он здесь. Он бы хотел набрать в группу толковых и любящих своё дело людей, ведь это его первая постановка. — „Лорку я тебе не отдам, — сказал Хилькевич. — Я сам скоро запускаюсь".

Прошло ещё время. Я шла по центральной аллее студии, мне навстречу шёл Высоцкий. Так уж получилось, что все наши встречи происходили на аллеях и дорожках Одесской киностудии.

„У меня к Вам предложение, — сказал он. — Хочу, чтобы мы поработали вместе на картине, хотя запуска ещё нет, но эта работа потребует много терпения и отдачи". Я согласилась.

…Параллельно с работой над другой картиной я стала собирать изобразительный материал по библиотекам, в старых журналах и книгах. Его интересовали, прежде всего, детали, мелочи. Например, с какой посуды ели люди разных сословий, как выглядели стаканы, рюмки, спички, свечи, этикетки. Эти требования распространялись на интерьеры, на натурные объекты. Он хотел знать все подробности о том времени…

С Высоцким я встречалась ещё четыре раза, показывала собранный материал, зарисовки и собственные соображения по картине.

…В последнюю встречу Высоцкий подошёл ко мне с ничего не видящими глазами, смотря вдаль, сказал: „Всё прахом — извини" — и ушёл»[187].

Мне это показалось странным — ведь фильм, в конце концов, власти кино не запретили, хоть, как мы видели, мурыжили с разрешением очень долго. Я позвонил Ларисе Дмитриевне с просьбой помочь разобраться в неясностях.

«М. Ц. — Когда состоялся Ваш последний разговор с Высоцким, в котором он сказал: „Всё прахом"?

Л. Т. — Вы знаете, я не помню точно. Я помню, что мы начинали разговор, когда шли съёмки „Места встречи…" а когда был последний разговор — я просто не помню.

М. Ц. — Но ведь фильм-то ему снимать разрешили! Почему же он так сказал?

Л. Т. — Возможно, он имел в виду, что ему не разрешают делать фильм таким, каким он хотел его делать. Мы были с Высоцким вовсе не так уж дружны, он мог мне всего не рассказывать»[188].

Видимо, так и было и, очевидно, именно к этому периоду относится появление описанной в воспоминаниях Шевцова идеи Высоцкого снимать одновременно две ленты, одну — липовую, другую — настоящую.

Выступлений Высоцкого в Одессе было на удивление немного, учитывая то количество времени, что он проводил в этом городе. Сохранилась лишь одна фонограмма его одесского концерта и не единой фотографии, сделанной на его выступлениях в Одессе. Информацию пришлось собирать буквально по крохам.

Долгое время исследователям не было известно вообще ни об одном концерте Высоцкого в Одессе. Лишь после заметки журналистки Т. Егоровой, опубликованной в газете «Вечерняя Одесса» 13 июня 1992 года, были получены письма от читателей, побывавших на выступлениях Высоцкого. Редакция опубликовала выдержки из некоторых писем (об этом пойдёт речь ниже), а московский высоцковед В. Тучин попросил Т. Егорову прислать ему все письма, полученные редакцией в качестве откликов на её заметку. Эти письма без купюр опубликованы в сборнике «Белорусские страницы» (вып. № 41, Минск, 2006 г.).

О первом по времени выступлении Высоцкого в Одессе сообщил редакции В. А. Мосенз. «В сентябре 1962 года был намечен концерт Высоцкого в актовом зале технологического института им. М. В. Ломоносова, — уверенно сообщает он. — Билеты на этот концерт были проданы. Цена была один рубль, что по тем временам недорого. Начало концерта в 19.00. Я занял своё место в зале. Ожидание было долгим, но предупреждали, что певец будет…Спустя некоторое время вышел объявляющий и заявил, что Высоцкий есть, но петь он сегодня не может, и концерт будет перенесён. Зрители стали требовать Высоцкого. Он вышел. На нём был стального цвета костюм с приуженными брюками, белая сорочка, галстук, чёрные туфли, аккуратно, не очень высоко подстрижен. Когда он выходил на сцену, было заметно, что кто-то шёл рядом с ним, сопровождая, едва ли не до середины сцены. Он извинился и стал просить зрителей перенести концерт, так как петь он не может. Зрители были неумолимы. Он попросил гитару. Её подали из-за кулис. Начав петь, он тут же замолчал, заявив, что петь не может. Сказал, что будет петь в другой раз, и ушёл со сцены.

Только тогда я заметил, что он был изрядно выпивши»[189].

Обычно я, анализируя чьи-то воспоминания, воздерживаюсь от резких оценок. В данном же случае возьму на себя смелость сказать, что всё описанное выше либо выдумано от первой до последней строки, либо — в лучшем случае — автор спутал даты.

Стального цвета костюм? Да в 1962 году у Высоцкого был один пиджачок, который он носил, что называется, и в пир, и в мир, и в добрые люди. Зрители настоятельно требовали песен. А что, собственно, мог он спеть? Пять-шесть своих песен да десяток народных! И откуда, собственно, одесситы могли в самом начале 1960-х годов эти песни знать?