— От того, что я зайчик?

Лука показывает ему язык.

Гард снова поворачивается к грязной посуде и рывком сдергивает с плеча полотенце.

— Дай-ка я пока что-нибудь полезное сделаю.

Слова, фонтаном бьющие у нее изо рта, ударяются о него, как о стену. Она все говорит и говорит, не останавливаясь, бесконечно, о чем она там? Он улавливает отдельные слова, вроде выбросов СО2, ответственности правительства; он видит, как шевелятся ее мягкие губы; она одета в длинную черную майку без рукавов и короткие черные шорты. Она сидит на стуле, поставив его задом наперед, пропустив спинку стула между ногами. Единственное, что ему видно, это нежную кожу с внутренней стороны бедра на одной ноге. Ему хочется дотронуться до нее, ощутить ее запах. Ощутить ее вкус. Слушать ее.

Господи, ему хочется услышать, как она кончает, а не слушать бесконечно, как она талдычит про политику. И зачем она так распинается перед ним об этом?

Лука встает, подходит к окну, жестикулируя; слова цепляются одно за другое, образуя вокруг него пчелиный рой. Гард смотрит на ее стройную спину. Она смотрит в окно на город. В теплом вечернем свете, бьющем прямо в комнату, ее тело приобрело золотистый отсвет. Она на минуту задерживает дыхание, потягивается, обеими руками собирает длинные черные волосы в хвост, скручивает их в пучок и скрепляет на затылке карандашом. Ее затылок выглядит одновременно и нежным, и сильным. Гард изучает округлую линию в том месте, где шея переходит в плечо. Его взгляд опускается ниже. Маечка заканчивается примерно посередине попы, над черными шортами. Она всегда носит черное. И все равно такое впечатление, что от нее исходит свет. Она будто слишком хороша для того, чтобы быть настоящей. Все, что она делает, то, как она живет, — все это всерьез. Все это достойные дела. Она живет в соответствии со своими убеждениями. Поступает так, как считает правильным. Не то, что он. Сегодня он думает так, завтра по-другому. У него нет никаких идеалов, никакой цели. Пусто.

Он ни разу не осмелился притронуться к ней. Обнять ее покрепче. Погладить пальцами. Такое впечатление, что она может исчезнуть. Рассыпаться в прах, превратиться в пыль и унестись с ветром. Это из-за того, что тогда случилось. В ту ночь, когда он сбил ее. Когда он попробовал на вкус кровь, которая стекала по ее щеке. Только когда внезапно наступает тишина, он вдруг замечает, что находится тут, в этой комнате. На подоконнике жужжит муха. Лука обернулась и пристально разглядывает его. Ее руки решительно скрещены на груди. Маечка мягко обрисовывает ее округлые груди. Абсолютно совершенные. Она смотрит на него потемневшими глазами.

— Что ты сказала? — говорит Гард.

— Я спросила: а ты как думаешь?

Он стоит и смотрит на нее. Что он должен ответить? Даже если бы он слышал ее вопрос, у него все равно не нашлось бы своего мнения.

— А почему ты спрашиваешь?

— Я хочу понять, как это — быть тобой. Каково это — видеть мир твоими глазами.

— Чего? Моими глазами? Это еще зачем?

— Потому что это интересно. Ты интересный человек. Я хотела бы тебя хорошо узнать. По-настоящему. Моя картина — об этом. О том, чтобы научиться видеть мир глазами других людей.

Ему ничего не приходит в голову.

— Ну, так что ты об этом думаешь?

Он смотрит на ее грудь.

— Я думаю, что она очень красивая.

Он закидывает кухонное полотенце на плечо и стоит, запустив большие пальцы рук за пояс брюк и глядя на нее.

— Тьфу, чушь какая! — выплевывает она слова изо рта.

Он разводит руками, поворачивается к плите и включает чайник. Стоит, прижав кнопку указательным пальцем, кнопка светится оранжевым цветом; он смотрит на оранжевую кнопку, потом слышит, что Лука пересекает комнату и резким движением разворачивает газету. Потом наступает долгая тишина. Гард начинает напевать про себя, чтобы привлечь ее внимание. Никакого результата. Он нарезает апельсин, имбирный корень, овощи. Укладывает все это в форму вместе с рыбным филе и ставит в духовку.

— А про тебя когда-нибудь писали в газете? — спрашивает он. Главным образом для того, чтобы не молчать.

— Нет… кажется, нет. Если не считать того, что, когда мне исполнилось десять лет, моя тетя поместила в газете поздравление, это было ужасно.

— С фотографией?

— У меня передний зуб торчал прямо вперед. Я была похожа на кролика. Народ побил подойти и сказать: «А у тебя зуб изо рта торчит». И показать на него. Чуть ли не и рот мне совали пальцы. Взрослые. Дети. Все.

— А ты что?

— А я обычно отвечала, что так бывает со всеми, кого папаша заставляет всю ночь сосать свою письку.

— Ты, правда, так и говорила? — Глаза Гарда раскрылись широко-широко.

Лука заходится смехом. Представляет себе реакцию тех, кому она сказала бы это.

— Хотела бы я. Тогда, может, они бы в следующий раз думали, прежде чем ляпнуть какую-нибудь глупость.

— Господи. Ну и язычок у тебя.

Лука ухмыляется.

— Нет, а с зубом-то что потом стало?

Лука пожимает плечами.

Гард обхватывает обеими руками ее лицо и нажимает на щеки, вынуждая открыть рот. Ему открывается ряд безупречных белых зубов.

— Что, брекеты ставили?

— Ага. И еще такой обруч вокруг головы на ночь. Я два года спала только на спине. Не могла спать ни на боку, ни на животе. Ни одной единой ночи. А когда я завтракала, зубы так ходуном и ходили. Я два года питалась одной овсянкой.

— Лучше бы в газете об этом написали.

— А про тебя писали в газете?

— Э-э-э… Было что-то про наши концерты. Не про меня конкретно. Ударника-то никогда особенно не видно. Но меня это нисколечки не колышет.

— А ты мог бы сделать что-нибудь такое, о чем бы написали в газете? Не ради своей фотографии, но чтобы люди прочитали о чем-нибудь важном? — спрашивает Лука.

Гард пожимает плечами. Лука не сдается:

— В газетах пишут о всякой ерунде, не помешало бы, чтобы они иногда и о важных вещах писали. Например, о той двойной морали, что процветает в нашей стране. Производим оружие и торгуем нефтью, а делаем вид, что мы самые передовые на планете, когда дело касается поддержания мира и охраны окружающей среды, ну как так можно? Уже тошнит от этого. Меня просто бесят люди, которые говорят одно, а делают совершенно другое.

Лука смотрит на него так, будто он идиот какой-нибудь. Именно идиотом он себя и чувствует сейчас. Надо бы взяться за себя, набраться ума, пока она не разоблачила его, не поняла, как мало он, собственно говоря, умеет. Она младше его на год, но у нее по любому поводу есть своя позиция, она всегда сообщает какие-нибудь факты, которыми может козырнуть, у нее есть свое мнение обо всем на свете.

— Слишком много развелось любителей громко разглагольствовать. Но вот до дела что-то не доходит.

Гарда бросает в пот. Как ему убедить ее, что он не пустое место? Тут он припоминает, что лучшая защита — это нападение.

— Ну, так почему бы тебе самой не сделать что-нибудь? — предлагает Гард.

— Что, например?

— Добейся, чтобы на первой странице написали о чем-то, что для тебя важно. В центральной газете.

— А что мне за это будет, если я сумею?

— Уважение. Я тебе даю на это три дня.

Никто из сотрудников полиграфического салона не поинтересовался, зачем это ей нужен транспарант размером три метра на четыре. Она забрала его в первой половине дня. И, не удержавшись, рассмеялась, увидев обозначенные в квитанции размеры. Площадь транспаранта оказалась равна площади ее комнатки в общежитии. Весь остаток дня она провела, копаясь в Интернете и продумывая свою акцию до малейших деталей. Приближалось самое темное время суток, лучшее время для подобных вылазок. В той степени, в какой вообще может быть темно весенней ночью в Норвегии. Номер дежурного редакции газеты сохранен в мобильном для быстрого набора.

Она проверяет содержимое рюкзака. Транспарант, трос, репшнур и карманный фонарик на месте. Как и туристические ботинки. Сапожки для этого дела не годятся — вдруг подведут. Она украдкой выскальзывает на улицу в соломенного цвета лосинах и джемпере в тон и направляется в сторону королевского дворца. Первый и определенно последний раз в жизни она надела на себя желтые шмотки. Но что поделаешь, цель оправдывает средства.