Она увлечена работой, кисть все быстрее летает по холсту, Лука оборачивается к столу, тянется, чтобы набрать на кисть еще краски: цвета, линии — все как она хотела, как раз как надо! Прямо с холста на нее накатывают морские волны.

В общежитии все готово к приезду матери. Лука даже купила лютиков-ранункулюсов; они оказались дороже, чем она ожидала. Поставила их, с их оранжевыми и розовыми цветами, в вазу на письменном столе. Еще она сходила купила яиц и замороженных, только сунуть в духовку, булочек. На такие продукты у нее обычно не хватает средств. Чтобы позволить их себе сейчас, она истратила деньги, которые откладывала на проездной билет. Ничего, походит пешком.

Звонит телефон. Лука снимает трубку свободной рукой (в другой — кисть).

— Ну, чем занимаешься?

Это мама. Ее такой знакомый голос. Высокий, звонкий, она будто выдувает слова через коктейльную трубочку.

— Картину пишу.

— Как хорошо. Мы с Финном так рады за тебя.

Мама загоняет свой голос в малюсенькое отверстие трубочки.

Руки у Луки опускаются. Вся ее энергия уходит куда-то, исчезает в полу, растворяется и цементе.

— Вы с Финном?

— Он страшно любит ездить в город. Нам удалось снять номер в гостинице рядом с оперой. С видом на море. И еще эта гостиница славится своими завтраками.

Лука смотрит в окно. Мимо проплывает серая туча. И следом за ней другая, догоняет первую. Рука безвольно опускается к полу, висит совершенно неподвижно. Кисть выскальзывает из пальцев, падает на пол и остается так лежать. В комнате резко пахнет терпентином. От этого першит в горле. Лука берет со стола точилку. Сует в ее отверстие мизинец, палец как раз помещается там. Медленно поворачивает. Ощущает прикосновение заостренного края к коже на кончике пальца. Поворачивает сильнее, чувствует, как острый металл вспарывает кожу, на пол падает алая капля. Она и не знала, что кровь такая красная. Подходит к холсту. Прижимает палец к почти высохшей краске. Втирает кровь в холст, капли не держатся, стекают по картине вниз. Если она так покалечит все свои пальцы, чтобы они превратились в остроконечные фломастеры, сможет она тогда выразить то, что творится у нее внутри? Выразить все то, что скопилось так глубоко внутри, что даже она сама не знает, где все это начинается. Крик, который рвется наружу, но для которого не находится голоса. Не находится слов, не находится цвета, кроме черно-черно-черного. Где-то в мастерской работают угловой пилой, ее визг больно врезается ей в мозг. Наверняка делают рамы, в последний момент, как всегда. Из-за двери показывается голова Йоргена:

— Тебе передали, что картины должны быть готовы завтра к утру? Уйдет целый день на то, чтобы все их развесить. Прибрать потом, расставить все, ну и вообще. Решение руководства.

Лука отмахивается. Что, у него свои картины готовы уже, что ли? Чего суется не в свое дело.

Лука, скорчившись, садится на корточки; каблуки сапожек помогают ей удерживать равновесие, кисть лежит на полу рядом с ней.

Йорген все еще стоит в дверях:

— У тебя все в порядке?

Светлая челка падает ему на лоб, закрывая лицо. Лука не смотрит на него.

— Это ты работаешь пилой?

— Я.

— А у тебя получается?

Он осторожно делает один шаг в комнату. Переминается с ноги на ногу. Рассматривает ее картину. Показывает пальцем:

— Слушай, а вон та линия. Она так и должна проходить?

— Отвали! И хватит мне мозги пилить своей пилой!

Головная боль выедает ей глазные яблоки изнутри черепа.

Йорген моментально разворачивается и осторожно прикрывает за собой дверь. В мастерской наступает тишина. Лука срывает картину со стены; краска не успела высохнуть, Лука не обращает внимания на то, что испачкала одежду. Она швыряет картину в угол, срывает с себя рабочий халат и вбегает в мастерскую к Йоргену. У того защитные очки косо сдвинуты на лоб, дрель в руках слегка приподнята.

— Я же больше не пилю ничего.

— Ну и не пили.

— Ты что, уходишь?

— Что ты увидел в моей картине?

— А можно, я еще раз посмотрю?

— Она не готова еще.

— Но ведь… все должны выставить хотя бы по одной картине. А то в следующий семестр не допустят к занятиям.

— Я не буду участвовать в выставке.

Дрель в его руках опускается. Йорген смотрит на тяжелую дверь, захлопнувшуюся за Лукой. Хлопок двери отдается эхом. Потом наступает тишина. Оглушительная.

Лука ворочается на взмокшей простыне.

Просыпается рывком из-за того, что об оконное стекло что-то брякнуло. Она приподнимается на локтях и выглядывает из-за занавески. Отшатывается назад, когда от удара камнем стекло покрывается трещинами. Вскакивает на ноги и распахивает окно:

— Ты чего, совсем одурел, убить меня хочешь?

Гард стоит во дворе под окном, разведя руки в стороны.

— Давай быстрее, выставку уже открыли, мы и так опаздываем!

Лука смотрит на трубку домофона. Она болтается на шнуре, свешивающемся со стены до самого пола. Погасший мобильник лежит в кармане брюк. Лука снова оборачивается к окну:

— Я не пойду.

— Еще как пойдешь! Давай-ка одевайся, да поживее, я не собираюсь торчать тут сто лет!

— Я не успела закончить картины.

Лука закрывает окно, задергивает гардины и как раз успевает натянуть на голову одеяло, как через закрытое окно в комнату влетает камень размером с кулак. Луку аж трясет от злости; она натягивает одежду и бросается вниз по лестнице, чтобы высказать Гарду все, что она о нем думает.

Как только она оказывается на улице, Гард обхватывает ее за талию и тащит вперед, подталкивая в поясницу. Лука сопротивляется со всем упорством, на какое способна, но он все же сильнее.

— Я не хочу, не пойду, — шипит она, сжимая зубы.

— Еще как пойдешь. И захочешь.

Гард толкает ее перед собой в направлении школы. Он идет широким шагом, ей приходится семенить.

— Черт возьми, Лука. Ты должна понять, что невозможно всегда все успевать. Совершенно не обязательно добиваться совершенства во всем. Иногда приходится просто делать свое дело и смотреть, что из этого выйдет.

Гард тянет Луку через дорогу.

— А стекло в окно придется на фиг тебе вставлять.

Они заходят в школу; мастерские переделаны н выставочные залы. Все стены покрашены белой краской, от опилок не осталось и следа. Щепки, мусор — все убрано. Остались только чистые белые стены, на которых развешены картины, и вокруг картин толпится народ. Повсюду люди, в руках они держат бокалы с шампанским и стаканы с пивом; не стихает гул голосов, смех, вопли детей, повсюду плотная стена человеческих тел; Лука потеет, пытается найти хоть какое-то местечко, где есть воздух, но Гард тянет ее за собой дальше, крепко ухватив ее руку выше локтя. Гард комментирует картины, разговаривает с людьми; Лука смотрит в пол, она не в настроении болтать. Приходит сообщение от матери. Из-за плохой погоды отменили поезда, они с Финном не смогут приехать. На сегодняшний день это единственная хорошая новость. Гард увлекает Луку дальше. Они входят в комнату, где обычно работает Лука. Она украдкой бросает взгляд в тот угол, куда она отшвырнула от себя картину. Ее там нет. Потом она вдруг видит свою картину, и страх одним ударом разрубает ее надвое, обнажив все спрятанное внутри, как у разрубленной мясной туши: ее картина висит на стене рядом с другими; она не закончена, но кто-то повесил ее здесь. Лука не верит своим глазам, она не в состоянии пошевелиться, стоит и не сводит глаз с картины.

— А это не…? — Гард смотрит на Луку.

Лука медленно приближается к картине, расталкивая немногочисленных посетителей, стоящих перед ней. Люди тихонько переговариваются, показывая на картину, где изображена нефтяная платформа. По огромным стальным опорам потоками стекает кровь. Широкие мазки краски, которую она выдавливала на полотно прямо из тюбиков, оказывают как раз то воздействие, какое она и задумывала. В бурлящем море под платформой барахтается истощенный белый медведь. На платформе стоит ухмыляющийся человек, в котором легко угадывается министр нефтедобычи и энергетики; в руках он едва удерживает гору золотых монет. На отвороте пиджака у него значок в виде норвежского флага.