Солдаты бригады Румянцева внезапно, вдруг во множестве появились на опушке. Румянцев быстро осмотрел поле сражения. Появление русских, оценил он, именно сейчас и именно здесь было чрезвычайно удачным: пруссаки повернули свои боевые порядки против фланга дивизии Лопухина и тем самым подставляли под удар Румянцева свой фланг и тыл. Командир бригады не замедлил воспользоваться этим. Он отрывисто скомандовал:

— Огонь!

И сразу же:

— Вперед!

Бригада стремительным рывком сошлась с первой линией прусской пехоты. Минутный лязг штыков, многоголосое «Ура!» и… пруссаки обращены в бегство. Вторая линия пруссаков пытается дать отпор подбегающим пехотинцам Румянцева, но все напрасно. Сопротивление сломлено! Прусские батареи захвачены, прусская пехота и артиллерия начинают сдаваться в плен.

Солдаты Румянцева дошли с боем почти до противоположного леса и неожиданно встретили там Племянникова с его солдатами, который, увидев наступление, повел в атаку и свою пехоту. Поблагодарив Румянцева за своевременную помощь, он поведал ему о потерях дивизии. Поведал кратко, ослабев от раны в голову. Да и что было говорить? Лучше всех слов говорило за себя поле боя, почти сплошь усеянное убитыми и ранеными.

— Пойдемте, Петр Александрович, — морщась, сказал Племянников, — покажитесь Василию Абрамовичу. Он сразу понял, что это вы со своей бригадой.

— Как он?

— Вельми плохо. Так что поторопимся.

Лопухин умирал. Дышал он с хрипом, грудь его судорожно вздымалась, но воздуха генералу все же не хватало.

— Победа, Василий Абрамович, — радостно произнес Племянников, подталкивая Румянцева поближе к раненому, — узнаете виновника виктории?

— Спасибо вам, генерал, — тихо произнес Лопухин. — Русская честь спасена. Теперь умираю спокойно, отдав мой долг государыне и Отечеству…

Генералы склонили головы над умершим. Их шляпы были потеряны в бою — им нечего было снять из уважения к герою, погибшему на поле брани. Ветер развевал их волосы. Помолчали. Потом Румянцев повернулся к Племянникову:

— Вот и все. И еще одного солдата мы оставили на поле. Кстати, эта деревушка там, в конце поля, Гросс-Егерсдорф?

— Она самая, Петр Александрович.

— Запомним.

— Да и королю Прусскому отныне ее не забыть. И детям своим передаст, что есть такая деревня в Пруссии — Гросс-Егерсдорф!

Русская армия отступала. Это была та самая армия, что лишь малое время назад доказала всем и самой себе, что есть она на самом деле. Теперь же она пятилась к Курляндии.

После Гросс-Егерсдорфа русские несколько дней держали победное поле битвы за собой, потом неторопко пошли вперед, но, пройдя лишь самую малость, затоптались на месте, а затем почему-то начали отход в сторону своих баз, на восток, в Курляндию.

Двигались в тяжелейших условиях: наступившая распутица сделала дороги почти непроходимыми. Не хватало продовольствия, армейские лошади, привыкшие к овсу, по недостатку оного, перейдя лишь на подножный корм, быстро теряли силы. Черные гусары пруссаков донимали своими уколочными молниеносными налетами. Армия таяла.

Труднее всего было раненым, повозки с которыми были помещены в хвосте. После каждого привала умерших спешно зарывали при дороге. Это становилось привычным. И это пугало.

О раненых вспоминали редко. Еще реже кто-либо из генералов подъезжал к ним. Румянцев был одним из немногих. Как-то раз подъехав к фурам, он встретил там Племянникова, беседовавшего с офицером, лежавшим на одной из передних повозок.

— Вот, Петр Александрович, — поспешно, даже с каким-то облегчением, поспешил Племянников представить раненого Румянцеву, — рекомендую: герой Гросс-Егерсдорфа — поручик Попов.

— Право, господин генерал, — замялся поручик, — вся армия знает истинного героя баталии.

Офицер выразительно посмотрел на Румянцева.

— Ну, что же, господа, — после непродолжительного молчания сказал Племянников. — Я вынужден вас покинуть. И все же, Петр Александрович, — обратился он к генералу, — все же еще раз позволю себе рекомендовать нашего героя. Кроме сугубой смелости в баталиях он так же смел и в мыслях своих.

Бригадир тут же после этих слов хлестнул лошадь и отъехал. Румянцев задумчиво покусал губы, провожая его взглядом, и повернулся к повозке с раненым.

— Господин поручик, господин бригадир как-то не очень ясно очертил, как вы слышали, тот круг вопросов, что вы изволили с ним обсуждать.

— Ваше превосходительство, господин бригадир изволил говорить со мной о русской армии, о некоторых баталиях, в коих она участвовала. Но мы сошлись с ним не во всех оценках…

— В каких же?

— Я говорил, что вы — победитель Левальда…

— Прусского фельдмаршала разбила армия, предводительствуемая фельдмаршалом Апраксиным, молодой человек.

— Коей он в бою не управлял…

— Попрошу вас…

— Слушаюсь. Впрочем, это не суть. Я лишь хотел сказать, что почту за счастье услышать ваше мнение. Мы говорили с ним о различных баталиях, проходивших с участием русской армии, и не могли прийти к согласию в оценке значимости этих побед…

— Вы отрицали их значение?

— Ни в малейшей степени. Просто господин бригадир расценивал их как суть свидетельство нашей русской силы, а я же находил в них проявление нашей слабости.

— Казуистический вывод, достойный древних софистов, — усмехнулся Румянцев, глядя на разгоряченного поручика как на расшалившегося ребенка. — И на чем же вы основываете свое столь неординарное умозаключение? Ведь для подобного вывода, как вы сами понимаете, одного посыла недостаточно. Тут должно иметь стройную систему взглядов, из коих и проистекает подобный тезис…

— Да, разумеется, я все понимаю. Даже то, что мои слова вы не воспринимаете всерьез. Господин бригадир вел себя так же. А потом, как вы заметили, отъехал весьма поспешно.

— И каким же доводом, — насмешливо бросил генерал, — вы обратили его в столь бесславную ретираду?

— Я лишь сказал ему, что наши солдаты воюют почти без воинского умения.

— То есть как это, господин поручик, а кто же тогда побеждает, как не русские солдаты? Вот хотя бы у Гросс-Егерсдорфа?

— Ваше сиятельство, вы не изволили дослушать. Я разумел под умением воинским всю совокупность ремесленных навыков войны, без коих солдат всегда будет суть существо страдательное. Русские же солдаты пока воюют и побеждают благодаря лишь смелости и цепкости природным, кои были воспитаны в нас предшествующими веками.

— Значит, надо, по-вашему, готовить из русских солдат куклы военные?

— Нет, не надо. Вот, — он взял оказавшийся на повозке кленовый листок, — с одной стороны — темнее, с другой — светлее. Так и мои слова. Если к смелости и разумной осмотрительности нашего солдата добавить еще и прочное владение им воинской наукой — его никто не победит. А пока он воюет и добивается побед слишком большими жертвами, большой кровью.

— Разумно.

— Как разумно и то, что кровь эта льется не токмо из-за солдатской неумелости, но и — даже больше — из-за неумелости командиров. Наши генералы — я не вас, разумеется, ваше превосходительство, имею в виду…

— Да уж конечно…

— Наши генералы либо вообще ничего не знают из военной теории и норовят переть — как древние рыцари — грудь в грудь, силой силу ломать, либо затвердили два-три образца из прошлых времен, все хотят их в своих войнах применить…

— Сие справедливо.

— А ведь полководец-то должен быть ярым мыслителем. Ведь на войне все может смениться за миг, и сие должно уловить и использовать к своей выгоде, Звание, разум, острое чувствование — вот что такое водитель полков. А у нас? Вот вы, ваше сиятельство, ведь у Егерсдорфа поступили так — и победа. А ведь правила-то нарушили!

— Нарушил. Но ведь, поручик, они — правила — европейские. Как же без них-то?

— А вот так, как вы делали. Я ведь не зову все иноземное копировать. Я хочу, чтобы, свою силу сохранив, мы все доброе и за морями взяли — ведь целые фолианты в Европе написаны о полководцах — вот бы изучить. Изучить, но не заучить, знать, но не слепо копировать. У них — свое, у нас — свое. И если мы начнем у них брать что ни попадя, то мы возьмем себе и их поражения.