С трудом выныриваю и, показывая на немца, шепчу плывущим ко мне морякам: «Это Штольце, запомните — это Штольце».

2 августа 1938 года, 23:00.

— Товарищ Юдин, — драматический шепоток подруги в коридоре возвращает меня в сознание, — неужели вы как доктор не понимаете, что пятичасовая погрузка и восьмичасовой переход от Посьета до Владивостока делают бессмысленной эвакуацию тяжелораненых морем в военно-морской госпиталь: если они не умрут в пути, то такая большая задержка самым серьёзным образом скажется на исходе лечения и сроках выздоровления. Хирургический стол не влезает в кают-компанию, носилки не проходят по узким трапам, ранбольные на палубе лежат под брезентовым навесом. Не лучше ли их было оставить на месте в медсанбатах?

— Не лучше, голубушка, — отвечает ей добродушный низкий голос, — нет никаких медико-санитарных батальонов, они ликвидированы согласно распоряжения Генерального штаба от 1936 года о реформе Санитарной службы РККА, последний, кстати, у нас на Дальнем Востоке расформирован в феврале этого года. Но это, увы, не самое страшное: хуже всего то, что санинструкторы выведены из штата стрелковых рот. Сейчас стрелковые дивизии, по сути, лишены всякого санитарного обеспечения: в результате раненые на месте ранения перевязываются в порядке само — или взаимопомощи, а то и остаются вообще без первой медицинской помощи. Флота, слава богу, эта реорганизация не коснулась, но мы оказались не готовы к последствиям таких масштабных боевых действий на суше: нет оборудованных судов для перевозки раненых, подготовленных медицинских бригад. И всё равно, эвакуация морем в наш морской госпиталь, который находится, по сути, у причала, это единственный выход, так как он здесь в Приморье самый быстрый.

— Призовите специалистов с гражданки…

— К сожалению, Санитарное управление медицинскими кадрами больше тоже не распоряжается, эти вопросы переданы в Управление кадров и Мобилизационное управление Красной Армии, мы подали заявки, но пока ответа нет.

— … так что, ничего сделать нельзя?

— Ну почему же, я слышал, что нам выделяется пассажирский пароход «Франц Меринг», там просторная кают-компания, широкие коридоры и проходы, каюты второго и третьего класса, так что мы за один рейс до трёхсот раненых сможем взять. Флотское командование дало распоряжение формировать из матросов бригады, которые будут нам помогать при загрузке и выгрузке раненых, в госпиталь идут добровольцы: жёны командиров, жители Владивостока. В помощниках у нас недостатка нет, чего не хватает, так это перекиси водорода, противогангренозной сыворотки, гигроскопической ваты, хирургических инструментов.

— Вы, Игорь Юрьевич, — снижает напор Оля, — напишите, что вам ещё требуется, я лично позвоню товарищу Мехлису.

«Дела… а тут я еще со своим „сквозным ранением“… меня в Посьете заштопали, пуля прошла под ключицей, чуть задев лёгкое и вышла под лопаткой… от эвакуации самолётом я решительно отказался, так как в срочной помощи не нуждался… нормально я себя чувствовал… только уже во время погрузки на тральщик отметил, что поднимается жар и голова становится чугунной»…

Открываю глаза, передо мной — аккуратно побеленный потолок, подкрашенный розовым светом, проникшим сквозь приоткрытое окно, через пустой крюк на месте отсутствующей люстры перекинуты скрученные электрические провода с тусклой лампочкой на конце. Скашиваю взгляд в сторону — жёлтые стены, окно, отдёрнутые белые шторы, чуть приподнимаю голову — рядом со мной мирно сопит носиком симпатичная девушка лет восемнадцати, в небольшой пустоватой палате (кровать, стол и тумбочка с телефоном) мы с ней одни. Девушка в длинном белом халате с завязками на спине сидит на стуле, её руки мирно сложены на прикроватной тумбочке, на них покоится голова с закрытыми глазами, она улыбается во сне.

«Утро уже… я что спал»?

Стараясь не разбудить медсестру, тихо опускаю ноги на пол, отвожу в сторону простыню.

«Где моя одежда, где я»?

С трудом поднимаюсь на ноги, сжимая в кулаке концы импровизированной туники, и бочком ковыляю к подоконнику. Всё пространство немаленького парка, раскинувшегося позади трёхэтажного здания лечебного корпуса, занимают десятки палаток с красными крестами, а у приёмного отделения выстроилась очередь из нескольких санитарных машин, из которых дюжие мужики достают всё новые носилки с ранеными.

«Небось больные уже в коридорах лежат, а я тут в отдельном флигельке целую палату оккупировал».

Сзади слышится шум открываемой двери, створка окна хлопает перед носом и в отражении я вижу перед собой бледное измождённое лицо незнакомого мне человека.

— Чаганов, — обеими руками Оля держится за дверной косяк и слёзы катятся по её щекам, — очнулся…

— Ой, товарищ Чаганов, вы зачем встали… — пищит испуганная медсестра.

«Двое из трёх меня узнали, и это уже не плохо, вон и на карточке, что висит в изголовье кровати, написано: Чаганов А.С., чуть ниже — табличка, в последней заполненной клетке которой выведено химическим карандашом: 11/8-38, 03:00, температура-41,3. Я что здесь уже больше недели? С температурой… комфорта змеи»?

— … ну я тогда позвонила Ермольевой, — глотает слёзы подруга, поднимает одеяло, упавшее под колёса моего кресла-каталки, — спросила сколько у неё наработано вещества… она говорит двадцать пять грамм…

— Постой, — беру Олю за руку, — ты же говорила, что она только к концу года получит «жёлтый, аморфный», смесь четырёх субстанций, из которых только один активен in vivo.

— Слава богу, память у тебя не пострадала… всё правильно, но речь шла о полупромышленной установке, а в лаборатории для исследований в пробирке по нескольку грамм она уже год как это вещество получает. Так вот, я без объяснений попросила подготовить всё что есть, а сама — звонить Берии, он сразу запретил, тогда я — Кирову, говорю, так мол и так, умирает Чаганов от воспаления лёгких, есть только одно лекарство, которое может его спасти, но его только на мышах ещё испытывали. Киров сразу всё понял и сам позвонил Чкалову, короче, вчера утром — ровно через сутки после моего звонка в Москву лекарство уже было здесь в госпитале. Местные врачи принялись меня отговаривать: мол, нельзя без испытаний лекарство использовать, к тому же, я сама понимаю, оно может вызывать повышение температуры, а ты и так уже весь горишь, к сорока градусам температура подбирается… Высказали они, значит, своё мнение и пропали, хотя как их можно осуждать — они и так с ног валятся, раненых — море, ну а я вижу, что тебе с каждым часом становится всё хуже и хуже, сама развела «жёлтенького» дистиллированной водой, набрала в шприц, перекрестилась и на счёт раз-два-три вколола тебе…

— Что три раза уколола?

— Через каждые три часа… — не улыбается моей шутке подруга, — после первого укола температура у тебя подскочила аж до 41 градуса, мы тебя — в ванну с водой, Вера лёд ведром из ледника больничного носила… жар спадёт — тебя из ванны, растёт — обратно в неё, так до утра с ней и колотились, лишь под утро температура упала до 39-ти.

Шедший сзади сержант НКВД помогает Оле поднять кресло на пару ступенек и оставляет нас наедине в увитой плющом беседке.

— … Тут ещё каждые пять минут телефон трезвонит: то из Москвы, то из Хабаровска, то из Ворошилова… в палату провели, чтобы значит информацию из первых рук получать… Звонит, значит, один адъютант и гнусавит, мол, оставайтесь у аппарата, с вами будет говорить товарищ Блюхер… а я тебя за руку держу, пульс сосчитать не могу, наверное к двумстам ударам в минуту подбирается… ну я и послала его на три последних буквы фамилии начальника. Мехлис, как услышал такое, передумал в палату заходить… ну и звонки как отрезало.

— А что на фронте, бои закончились? — пытаюсь перевести стрелки.

— Закончились, — как автомат кивает головой подруга, — ещё шестого числа…. тогда ещё надежда была, что ты сам выкарабкаешься…. вышли к берегу Туманной. В окружении оказались пять тысяч японцев, Заозёрную взять не удалось, но боевые действия прекратились. А когда я Кирову звонила, они уже запросили мира. Семёнов, Штольце и Накамура…