– Моника… – начал было Джеб, стоя у порога люкса.

Женщина покачала головой и приложила палец к его губам.

– Ничего не говори, – сказала она по слогам. – Я все прекрасно понимаю. Ты хороший парень, который ничего не обещает, мало говорит и много делает.

– Мы встретимся.

– Пустые слова. Моих данных вам хватит для начала операции.

– Твоих данных мне будет недоставать.

Моника улыбнулась:

– У меня действительно классная фигура, грудь, бедра. У меня розовые пятки и тонкие пальцы без мозолей. Глупо с такими данными проснуться однажды под крышкой гроба. Я не хуже и не лучше других, я немного особенная. Ну мечтала внезапно разбогатеть. Охотилась за синей птицей, не зная, что она собой представляет. А когда узнала, вдруг открестилась от нее: не надо мне никакого богатства. Тем более такого. Тем более что меня предупредили. Обещай мне одну вещь, Женя. Купи диск Робби Уильямса с песней «Со мной одни неприятности» и крути его с утра до вечера.

– Обещаю.

«Боже, – не удержалась от вздоха Моника. – Непостоянство – мое имя или его? А может быть, его предшественника?»

– Кстати, тебе звонил твой приятель. Ты его Коком назвал.

– Да.

– Что он тебе сказал?

– Едем в Африку, Джеб. Одевайся соответственно.

Габриель расценил действия Моники и Джеба как ошибочные. Сладкая парочка скрылась оригинальным способом, что косвенно подтверждало выводы ватиканского сыщика: Орсини напала на след Юсупова, может быть, в курсе его местонахождения, и русские на верном пути. С другой стороны, Моника держалась Джеба, опасаясь за свою жизнь и находя в нем защиту. Но так или иначе ее действия говорили вот о чем: она рассчитывала на победу, на полную и безоговорочную победу. А таковую можно одержать, имея набор самых сильных карт. Ватикан пойдет на уступки, узнав, что под ударом репутация его личной прелатуры, сдастся перед разоблачениями «деяний епископа Рейтера», символа мученичества, почитаемого сотнями тысяч прихожан… отступника. Беря все это в расчет и повторяясь: русские на верном пути, – Габриель отпустил их, а сам занялся другими делами, готовя, может быть, контрудар. Он не уповал более на силовые действия и оставил за собой право оперативной игры.

Дом епископа Рейтера манил Габриеля…

В этом зове слышалось столько силы, будто в подвале покоились не человеческие останки, а живые еще, замурованные шестьдесят лет назад люди.

«Кто они?» – спрашивал себя Габриель. Время одинаково относится к телам богатых и бедных. У каждого есть право на могилу. Кто-то претендует на «роскошь костра», кто-то на гробницу, кто-то на общую яму. Время одинаково относится к грязному телу и вымытому, натертому благовониями, к телу в рубище или белоснежной ткани.

То ли воспоминания подействовали на него в этот день или еще что-то, но сегодня Габриель был облачен в костюм и фетровую шляпу а-ля Капоне. Ее он купил по пути в магазине «Ретро». Она мешала вести машину. Габриелю казалось, будто он низко надвинул на лоб капюшон. Он снял ее и положил на сиденье.

Долго не вылезал из машины. Зябко поводя плечами, искренне удивлялся легко одетым прохожим: «Не холодно же им».

Первым делом он проверил работу монаха. Спустившись в подвал, придирчиво осмотрел поленницу. Он не верил, что за ней снова ровная, отштукатуренная стена. Мерещился пролом, скелеты в цивильных костюмах.

Злопамятный монах напомнил о себе:

– Мне снова подождать на улице? Вы уже прямо скажите, какую стену будете ломать.

Габриель не стал баловать монаха разнообразием просьб и впечатлений. Хотя воды мало утекло, однако он мог задавить монаха идиомами: пока ты тут бил баклуши, меня били в живот крышкой стола, роняли на пол, угрожали оружием, обещали отстрелить руку. Мог бы поделиться вчерашним ночным кошмаром: во сне он из самовара разливал цемент по трехлитровым банкам.

– Сходи-ка за вином…

Габриель хорошо освоился в этом доме. Уединившись в личной комнате епископа, представил его молодым, словно сам окунулся в ту тревожную эпоху. Он увидел красивого немца в светлом двубортном костюме, шляпе. Он держит в зубах трубку, улыбается одной половиной лица, позируя фотографу; дурашливо морщится от яркой вспышки магния. Габриель отчетливо представил чувства и настроения этого человека. Особенно отчетливо тогда, когда Рейтер убивал товарищей и жену. Он смотрел в светлое будущее. Он не умел мечтать и видеть по-другому. Даже когда ослеп, он видел лазурный берег, свой маленький рай. У него осталась память, и она рождала отчетливые представления о свете. Но вот мечта его забыла, что такое свет, и ослепла…

А еще он боялся смерти. Он судил о других по себе, и первый посвященный в его тайну убил бы его.

Габриель полагал, что не ошибается.

Он подошел к секретеру, открыл дверцу-доску и некоторое время разглядывал маленькие ящики и полки. Выдвинув один ящик, Габриель вывалил его содержимое на доску. Перьевая авторучка без колпачка, карандаши, коробок спичек, пустая банка из-под витаминов, женские наручные часы, перочинный нож… Скорее всего, эти вещи принадлежали покойной жене Рейтера, Марсии Гонсалес. Вещи его также интересовали, но в первую очередь – бумаги. К таковым он относил и фотографии. В комоде он нашел семейный фотоальбом Гонсалес, но там снимков Вильгельма Рейтера не обнаружил. Из серванта он извлек несколько пачек из-под фотобумаги. И там ничего, на что он очень рассчитывал. Пробежал глазами по стенам, насчитал тридцать фотографий. На них изображены молодые, пожилые, средних лет люди, но опять ни намека на Рейтера.

Порядок здесь поддерживали монахини. Скорее всего, они выполняли желания хозяина: не трогать в этой комнате ничего. Хотя бы предметы здесь хранили память, – отчего-то именно в таком ключе пожалел епископа Габриель.

И все же странно, что он не обнаружил ни одного снимка Рейтера. Криминалист сделал бы вывод: Вильгельм Рейтер не тот человек, за которого себя выдавал. Он уничтожил все фотографии, чтобы его не опознали. Такого же мнения был и Габриель. Он пошел в своих рассуждениях дальше и зашел в тупик: если Рейтер действительно уничтожил снимки со своим изображением, то мог это сделать, будучи зрячим. Ну естественно. Габриель только что не развел руками. Каким образом слепой узнает, свою фотографию он уничтожает или чужую?

Он снова вернулся к секретеру и взял перочинный нож. Самый простой секрет – двойное дно. Габриель вспомнил, что в школьные годы хранил порнофотографии и вырезки из мужских журналов с изображением зайчика в похожем тайнике. Как этот. Он подковырнул фанерку на дне ящика, казавшуюся дном. На деле дно оказалось двойным.

Потайной отсек был узким. По ширине паспорта. Единственной вещи, хранившейся в ящичке.

Это был дипломатический паспорт. На имя…

Габриель бережно открыл документ. Он смотрел на имя, выведенное в паспорте каллиграфическим почерком, но видел вязь на булавке и запонках: КфФ.

Паспорт был выдан в 1940 году Карлу фон Фрикке.

А вот и его фото. Со снимка на Габриеля смотрел молодой человек с правильными чертами. И каждая черта говорила о его благородном происхождении. Ариец – в терминологии расизма – есть представитель «высшего расового типа» белых людей. Иные термины, если бы и пришли в голову Габриеля, разбились бы о лицо этого человека.

Кто он? Почему Рейтер сохранил этот документ? Хранил как память?

У Габриеля мурашки по спине побежали, когда он вспомнил свои выкладки:

«У Рейтера осталась память, и она рождала отчетливые представления о свете».

Паспорт. Как память.

Рейтеру было восемьдесят пять. И если бы его лицо не было обезображено страшными ожогами, то как установить черты сходства или различия? Порой всего десяток лет искажают человека до неузнаваемости. Лишние полста килограммов веса, и ты совсем другой человек.