Я стянул с себя кожаную безрукавку, что носил под кольчугой. Она воняла. Во дворе толпились просители, как и обычно. Люди приходили в поисках справедливости, за милостью или просто чтобы напомнить о своем существовании. Теперь они ожидали, спрятавшись под крытым проходом на краю двора. По-прежнему шел дождь, хотя буря уже растеряла свою злобу. Среди просителей я увидел Гербрухта, здоровяка-фриза. Перед ним на коленях стоял пленник. Я не узнал его, но решил, что это один из людей Этельфлед, пойманный на воровстве. Гербрухт заметил мой взгляд и заговорил.

— Позже, — сказал я ему и снова повернулся к бледному священнику. — Ты сочинишь песню, Глэдвайн.

— Да, господин.

— Песнь об Эдс-Байриге.

— Конечно, господин.

— Это песня поведает о том, как Рагналл, Король Моря, Рагналл Жестокий, явился в Честер и был там побежден.

— Побежден, господин, — повторил Глэдвайн. Он моргнул, когда ему в глаз попала капля дождя.

— Ты расскажешь, скольких его воинов убили, скольких женщин захватили, скольких детей взяли в рабство.

— В рабство, господин, — кивнул он.

— И сколько мерсийских воинов пошли с мечом на врага и заставили его ползать в грязи.

— В грязи, господин.

— Это будет ликующая песнь, Глэдвайн!

— Конечно, господин, — ответил он нахмурившись, и встревоженно оглядел двор. — Но разве у тебя нет собственных поэтов, господин? Своих арфистов?

— А что мои поэты споют про Эдс-Байриг?

Он всплеснул покрытыми чернильными пятнами руками, гадая, какого ответа я жду:

— Конечно же, расскажут о твоей победе, господин.

— А я этого не желаю! — прервал его я. — Это будет песнь о победе леди Этельфлед, ясно тебе? Пусть меня там не будет! Расскажи о том, как леди Этельфлед повела воинов Мерсии, чтобы уничтожить язычников, скажи что её вел твой бог, вдохновлял её и подарил победу.

— Мой Бог? — потрясенно переспросил он.

— Мне нужна христианская поэма, придурок.

— Тебе нужна... — начал было придурок, но проглотил остаток вопроса. — Победа леди Этельфлед, да, господин.

— И принца Этельстана, — добавил я, — его тоже не забудь.

Этельстан был с моим сыном и хорошо себя проявил.

— Да, господин, и о принце Этельстане.

— Он убил множество врагов! Скажи об этом! Как Этельстан истреблял язычников. Это песнь про Этельфлед и Этельстана, мое имя упоминать не следует. Можешь сказать, что я остался в Честере из-за больного пальца на ноге.

— Из-за пальца на ноге, господин, — повторил Глэдвайн, нахмурившись. — Желаешь приписать эту победу воле Всевышнего?

— И Этельфлед, — настаивал я.

— И ведь сейчас пасхальная неделя, — пробормотал Глэдвайн себе под нос.

— Праздник Эостры, — поправил я.

— Я могу назвать победу пасхальной, господин! — радостно провозгласил он.

— Как пожелаешь, — огрызнулся я, — но я хочу, чтобы песню распевали в каждом доме. Хочу, чтобы ее пели в Уэссексе, услышали в Восточной Англии, рассказывали в Уэльсе и напевали во Франкии. Сочини хорошую песню, священник, пусть она будет кровавой и ликующей!

— Разумеется, господин!

— Песнь о поражении Рагналла, — заявил я, хотя, конечно, Рагналла не победили, пока еще нет. У него осталось больше половины армии, и эта половина, вероятно, больше всей нашей, но ему показали, что он уязвим. Он явился из-за моря и захватил почти всю Нортумбрию, быстро и смело, и пойдет молва об этих подвигах, пока люди не поверят, что Рагналл — прирожденный завоеватель, и потому настало время рассказать людям, что Рагналла можно побить, и что он будет побит. И лучше сказать, что к гибели его приведет Этельфлед, потому что многие не позволят распевать в своих домах песни об Утреде. Я язычник, а они христиане. Они услышат песню Глэдвайна, что припишет победу пригвожденному богу и рассеет страх перед Рагналлом. К тому же еще остались глупцы, что считают, будто женщина не может править, так пусть же глупцы услышат песнь о триумфе женщины.

Я дал Глэдвайну золота. Как большинство поэтов, он заявлял, что придумал большую часть своих песен, потому что не мог иначе.

— Меня никогда не просили слагать песни, господин, — сказал он мне как-то, — слова просто приходят сами. Приходят от самого Духа святого! Он мой вдохновитель! ?Может, это и правда, хотя я заметил, что святой дух вдохновляет гораздо сильнее, когда чует запах серебра или золота.

— Сочини хорошую песню, — велел я и отпустил его.

Когда Глэдвайн улизнул к воротам, просители хлынули вперед, их сдержали мои копейщики. Я кивнул Гербрухту:

— Ты следующий.

Тот толкнул ко мне пленника.

— Норвежец, господин, — сказал Гербрухт, — из рагналловского сброда.

— Тогда почему у него на месте обе руки? — спросил я. Вместе с женщинами и детьми мы захватили несколько мужчин, и я приказал отрубить им руку, в которой они держат меч, а потом отпустить. — Его следует отправить обратно в Эдс-Байриг, — сказал я, — с кровавой культяпкой вместо запястья.

Я взял у служанки кружку эля и залпом выпил. Оглянувшись, я заметил, что пленник плачет. Он был хорош собой, двадцати с небольшим лет, с покрытым шрамами сражений лицом и изображенными на щеках топорами. Я привык к плачу мальчишек, а этот выглядел закаленным в битвах, но рыдал. Это меня удивило. Большинство мужчин относятся к увечьям стойко или с вызовом, а этот рыдал как дитя.

— Погоди, — сказал я Гербрухту, который уже вытащил нож.

— Я и не собирался резать его прямо здесь, — возразил Гербрухт. — Только не здесь. Леди Эдит не понравится кровь по всему двору. Помнишь ту свинью, что мы прирезали на Йолль? Леди Эдит так расстроилась! — он пнул рыдающего пленника. — Этого мы захватили не в стычке на заре, господин, он только что прибыл.

— Только что прибыл?

— Проскакал через наши ворота, господин. За ним по пятам гнались какие-то ублюдки, но он прибыл первым.

— Тогда не калечь его и не убивай, — сказал я. — Пока не надо, — я поднял подбородок пленника носком сапога. — Назови свое имя.

— Видарр, господин, — ответил он, пытаясь сдержать рыдания.

— Норвежец? Датчанин?

— Норвежец, господин.

— Зачем ты здесь, Видарр?

Он глубоко вздохнул. Гербрухт явно решил, что пленник не ответит, и врезал ему по голове.

— Моя жена! — поспешно произнес Видарр.

— Твоя жена.

— Моя жена! — повторил он, и его лицо исказилось от горя. — Моя жена, господин.

Похоже, больше он не в состоянии был ничего произнести

— Оставь его, — велел я Гербрухту — тот уже собрался снова ударить пленника. — Расскажи о своей жене, — приказал я Видарру.

— Она твоя пленница, господин.

— Да?

Его голос был едва ли громче шепота.

— Она моя жена, господин.

— И ты ее любишь? — резко спросил я.

— Да, господин.

— Господь небесный, — усмехнулся Гербрухт. — Он ее любит! Наверное, она...

— Помолчи, — рявкнул я и посмотрел на Видарра. — Кому ты присягнул?

— Ярлу Рагналлу, господин.

— Так чего же ты ждешь от меня? Что я верну тебе жену и отпущу восвояси?

Он покачал головой.

— Нет, господин.

— Человеку, что нарушает клятвы, нельзя доверять.

— Я принес клятву и Аскатле, господин.

— Аскатле? Это твоя жена?

— Да, господин.

— И эта клятва значит больше, чем клятва ярлу Рагналлу?

Он знал ответ, но не хотел произносить его вслух, а вместо этого поднял голову и посмотрел на меня.

— Я люблю ее, господин, — взмолился он. Звучало жалко, и Видарр это знал, но на унижение его толкнула любовь. Женщины способны на такое. Они обладают властью. Мы можем лишь сказать, что клятвы господину движут нашей жизнью, эти клятвы связывают нас и главенствуют над всеми другими клятвами, но мало кто из мужчин не готов позабыть все клятвы этого мира ради женщины. Я тоже нарушал клятвы. Тут нечем гордиться, но почти всегда я нарушал клятвы из-за женщины.

— Назови хоть одну причину, чтобы я не прирезал тебя в канаве, — сказал я Видарру. Он промолчал. — Или отошлю тебя обратно к ярлу Рагналлу, — добавил я. Мы не смеем признать, что женщины обладают такой властью, потому я был с ним так суров.