— Зачем же ты это сделал? — изумился Сократ. — Выставил столько колесниц, сколько никто до тебя не выставлял.

— Вот именно затем и сделал. Разве ты не помнишь? Ты сам учил меня с презрением относиться к богатству.

— Так преуспел я или потерпел неудачу? Из приведенного тобой примера ничего заключить невозможно.

— Я хотел привлечь к себе как можно больше внимания, произвести огромное, эффектное, вызывающее ярость впечатление.

— Ты никогда ничего другого не делал.

— Я хотел показать всему греческому миру, насколько я богат, — пояснил Алкивиад, — и сделать понятным, бросая богатство на ветер с такой открытой вульгарностью, как мало я его ценю.

— Однако, когда ты выступал в Народном собрании в защиту твоего предложения о сицилийской войне, — сказал Сократ, — ты утверждал, что выставил эти семь колесниц, чтобы продемонстрировать величие Афин.

— Неужели ты думаешь, что мой город дороже мне себя самого?

— Ты иронизируешь?

— Ты сам научил меня этому.

— Этому ты мог научиться и без меня.

— Я сказал ложь, которую им приятно было услышать. И они вылакали ее, точно пьянящий напиток. А теперь, после того как я с таким беззаботным презрением потратился на моих лошадей, мне необходимо это вторжение, чтобы вернуть то, что я потратил.

— Скажи-ка мне. Я кое-чего не понимаю.

— Теперь у нас я — учитель.

— Я всегда признавал, что ничего не знаю.

— Меж тем давая слушателям понять, что сам-то ты уверен, будто знаешь немало.

— Я не знаю, как человек, состоящий на службе у государства, может обогатиться, отправившись на войну от имени государства, на службе которого он состоит.

— А я и сам не знаю, — признался Алкивиад. — Но знаю, что хочу это узнать.

— В прошлом году, после разрушения Мелоса, ты привез сюда женщину.

— Военная добыча, — сказал Алкивиад и с насмешливой серьезностью добавил: — Впрочем, я настоял на том, чтобы заплатить за нее хотя бы самую малость. Поскольку идея насчет Мелоса принадлежала мне, я чувствовал себя обязанным подать пример. Ты ведь видел ее, да? Очень красивая, правда? Для женщины, конечно.

— Алкивиад, ты неисправим.

— Моя жена тоже так считает.

— Ты подвергаешь меня опасности, — ухмыльнулся Сократ. — Твои враги обвинят меня в том, что это я сделал тебя таким.

— Мои друзья обвинят тебя в том, что ты недостаточно постарался.

— В юности ты упражнялся в игре на флейте, — напомнил Сократ.

— У меня от нее лицо становилось смешным. Я же видел, что она делает с другими.

— И теперь все модники города отказываются учиться игре на флейте.

— На флейтах пусть играют флейтистки.

— И ты преувеличиваешь свою картавость. Прошу тебя, не пытайся меня обмануть — я слышал тебя пьяного, от твоей картавости и следа не оставалось. А нынче все у нас картавят. Твой сын, в детстве говоривший так чисто, старательно учится картавить.

— Я горжусь своей картавостью.

— Он теперь картавит еще картавее тебя.

— Это все мода, не более.

— Ты, Алкивиад, создаешь эти моды.

— А кого бы ты предпочел в роли их создателя?

— Ты разгуливаешь в длинной персидской мантии, волоча ее по пыли, и вот уже все делают то же самое. И в Народном собрании все следуют за тобой, как будто военная политика — это тоже вопрос моды.

— Война всегда в моде, мой добрый старый друг. Взгляни на нашу историю. В нашем золотом веке едва ли отыщется пять лет, в которые Афины не воевали. Большинство крупных сражений мы проиграли, да и побеждая, не умели удержать плоды побед. И все-таки город преуспевал и экономика процветала. А посмотри теперь, как неубедительно и жалко выглядит бедняга Никий каждый раз, когда он выступает в совете за приевшийся, истасканный, всем надоевший мир. Политик должен реветь, призывая к войне. Мира он может только униженно клянчить.

— Но почему, между тем как судьба была настолько добра, что сделала тебя незаурядным мужчиной, ты норовишь выглядеть заурядной женщиной?

— Помилуй, Сократ, разве ты ни разу не целовал меня, когда я был молод?

Сократ расхохотался.

— Этого ты и от других мужчин получал в достатке, мой милый Алкивиад. Я же просто увлекся эксцентричной фантазией развить твой разум и твою душу.

— И какой бы из этого вышел толк?

— Я надеялся увлечь тебя жизнью философа.

— А такая жизнь — кому она принесла много добра?

— Мне она, во всяком случае, дала постоянное занятие.

— Люди хотят большего. Не стоит слишком переоценивать мышление. Оглянись на историю, дорогой мой Сократ, и ты увидишь, что все могучие идеи, наиболее сильно трогавшие людей, были глупы и поверхностны, но никогда — глубоки.

— Наверное, мне следует быть благодарным за это, поскольку я оказался к ним невосприимчив и оттого имел достаточно времени, чтобы поразмыслить на свободе. Ты же удивляешь меня и своими политическими взглядами, — серьезно сказал Сократ. — Я готов был предсказать, что ты, с твоим воспитанием и происхождением, станешь проспартанцем и сторонником мира. А ты принялся замышлять новую войну со Спартой в тот самый час, как закончилась прежняя.

— А как бы еще я смог остаться политиком? — спросил Алкивиад. — Нынче среди политиков, желающих мира со Спартой, водятся даже демократы и дельцы. Ты ждал, что я встану за ними в очередь?

— Но что тебя так воодушевляет? Ведь если ты преуспеешь и отправишься воевать в Сиракузы, ты погубишь Никиев мир и у нас здесь снова начнется война.

— На это я и рассчитываю.

— Зачем тебе это?

— Затем, — сказал Алкивиад, — что этот мир называется Никиевым.

— Ага! А если бы он назывался Алкивиадовым?

— Тогда я объявил бы его божественным. Спартанцы обошлись со мной пренебрежительно. Им следовало настоять, Сократ, чтобы переговоры вел я. Моя семья всегда отстаивала их интересы в Афинах.

— Ты был тогда слишком молод.

— Для меня это не довод.

Мир, легкомысленно заметил Алкивиад, это действительно благословение божие. Мир предоставляет возможность затевать войны в других местах, и великая цивилизация вроде нашей выглядела бы полной дурой, упусти она такую возможность.

— Мы клятвенно обещали помощь нашим верным друзьям в Эгесте, — напористо произнес он в Народном собрании после того, как закончил Никий, и эти слова удивили многих, до той поры и не ведавших о существовании союза Афин с далекой Эгестой, равно как и тех, кто, подобно Никию, не считал, что к военным обязательствам, даже если они существуют, стоит относиться с уважением. Алкивиад намеревался преподать им урок. — Мы вынуждены замышлять новые завоевания, потому что наш успех привел нас к опасному рубежу…

Успех всегда приводит нации к опасному рубежу.

— …за которым мы можем оказаться во власти других, если не будем сами властвовать над другими. Если мы не будем добавлять новые земли к нашей империи, мы рискуем потерять и те, что имеем. О пелопоннесцах скажу лишь, что они никогда не были более бессильны против нас. Они могут вторгнуться к нам только по суше — а это они в состоянии сделать, даже если мы не пошлем экспедиции. Что же до моей молодости и отсутствия опыта, напомню вам, что это я объединил самые могущественные из независимых держав Пелопоннеса, причем безо всякого риска и крупных расходов со стороны Афин, и принудил лакедемонян в один день выставить все свои силы в битве при Мантинее. Правда, они тогда одержали победу, но то была великая победа и для нас. Мы не потратили денег, не потеряли ни одного человека. Они же поняли, какие хлопоты мы им способны доставить, и разуверились в своей способности справиться с нами. Подумайте о том, что наш город, если он так и будет жить в мире, сам себя истощит, как уж случалось с другими, а искусность его во всех делах человеческих одряхлеет, и напротив, если он постоянно пребудет в борьбе, он станет обогащаться новым опытом и приобретет им больше, нежели привычкой к всегдашней обороне.

Никий рассчитывал припугнуть афинян, запросив ошеломительные ассигнования. Результат оказался противоположным. Ему предоставили все, что он попросил, поскольку афиняне сочли, что этот достойный, умеренный человек всего лишь подает им добрый совет, к тому же всех охватило истовое желание поскорее выступить в поход.