Сократу же Алкивиад пересказал теорию, которой он обольстил Народный совет, — теорию домино. Когда падут Сиракузы, один за другим падут, будто костяшки домино, и ближайшие к Сиракузам города, а следом и вся Сицилия, а за ней Италия, а за ней Карфаген, а затем, разумеется, как только Афины двинут вперед всех этих новых союзников и подданных, падет и Спарта.

Сократ слушал как завороженный.

— И все это так и случится? — спросил он наконец.

— По правде сказать, не знаю, — честно ответил Алкивиад, — да я и не собираюсь заглядывать так далеко вперед. Мне просто не хочется стоять на месте. Я нетерпелив. Чем обдумывать все это, я лучше все это сделаю. Не будь со мной строг, Сократ. Я сознаю, что мне куда легче отыскать недостатки в чужой программе, чем представить свою, недостатков лишенную.

— Ты хорошо овладел сократическим методом, — добродушно сказал Сократ.

И Алкивиад улыбнулся тоже.

— Ты-то должен же понимать, дорогой мой Сократ, что я полез в политику по самым обычным причинам: чтобы блистать и выставляться, держать в своих руках власть и получить побольше денег.

— Ты так беспечно рассуждаешь об этом, — сказал Сократ. — Известно ли тебе, что ты стал для меня постоянным источником неприятностей?

— Ох, прошу тебя, не обращай внимания на неодобрение глупой городской черни. Ты же знаешь, они так и так не очень тебя жалуют. Меня народ и ненавидит, и любит и не знает, что бы он без меня делал. Вот он и выбрал меня генералом. Поскольку же они побаиваются моего безрассудства, они в виде противовеса назначили вторым генералом Никия, человека, который свяжет нас своей робостью по рукам и ногам. А третьим назначили Ламаха, единственного, у кого достаточно опыта для столь крупной военной кампании. Однако Ламах происходит из бедной семьи, и значит, прислушиваться к нему ниже нашего достоинства. Он захочет атаковать немедля, а я захочу сначала привлечь наших сицилийских союзников, потому как люблю покрасоваться, Никий же пожелает отправиться домой, так что мы, скорее всего, не сделаем ни того, ни другого, ни третьего. Может, отправишься с нами? Я был бы рад взять тебя с собой как гоплита, да и просто как старого друга.

Сократ покачал головой.

— У меня нет оружия. Ты ведь знаешь, Ксантиппа его продала.

— Она против наших войн?

— Она — жена, которой нужны деньги на хозяйство. Хочет, чтобы я просил подаяние.

— Ты мог бы давать платные уроки.

— Это я и называю «просить подаяние».

— Оружие я бы тебе дал. Этот плащ, что ты носишь, друг мой, если б его носил раб, вогнал бы в краску хозяина. А я бы дал тебе новый. Да еще одолжил бы мой золотой щит.

— Твой золотой щит это тоже сплошной скандал! Твой позолоченный щит с Купидоном, размахивающим, ни больше ни меньше, молнией, это чистой воды нахальство, оскорбляющее и обижающее многих горожан, превосходящих тебя годами. Алкивиад, о тебе говорят, будто ты переодевался в женское платье, чтобы присутствовать на женских мистериях.

— Обо мне говорят, будто я переодевался в женское платье, чтобы устраивать у себя на дому собственные мистерии — в насмешку над всеми прочими.

— Ты получил приглашение на пир у Антемиона и грубо его отклонил.

— Он знал, что я так поступлю. Я был ему нужен, чтобы произвести впечатление на гостей.

— А потом ты все же явился к нему в компании пьяных друзей и послал своих слуг, чтобы они вынесли из дому все серебро и золото, какое было у него на столе.

— И в итоге он произвел как раз то впечатление, какого заслуживал.

— А когда твоя жена пришла в суд, чтобы просить о разводе, ты заявился туда, перебросил ее через плечо и унес домой, не сказав ни слова.

— Таково мое законное право. Жена должна лично являться в суд, чтобы муж вроде меня мог избежать развода, если развод ему не угоден.

— Ты же этого в тот раз не сказал. Просто утащил ее, и все. И не произнес ни единого слова.

— Не снизошел, только и всего.

— Но судьи обиделись.

— Зато моя жена не обиделась.

— Я чувствую, что мне едва ли не угрожает опасность, — с гордой улыбкой сказал Сократ. — Не позор ли для меня, что люди верят, будто я был твоим учителем?

— Не позор ли для меня, — сказал Алкивиад, — что моим учителем был муж, жена которого вылила ему на голову ночной горшок?

— Но ты ведь только слышал об этом! — с шутливым гневом воскликнул Сократ. — Видеть-то ты этого не видел.

— Нет, да и слышать не слышал. Я сам это выдумал!

— О Алкивиад! Все-таки ты сведешь меня в могилу.

Этот, считающийся подложным, диалог между Сократом и Алкивиадом является последним из их диалогов, которыми мы располагаем.

Быстрота, с которой распространились слухи об участии Алкивиада в изуродовании герм, удивила даже тех, кто их распустил. Все-таки, как правило, в нечестие и измену отчаянного вояки люди верят с трудом.

Как правило, вояка почитается за человека искренне благочестивого и обладающего выдающимся умением сочетать свои религиозные верования с вполне мирскими поступками, человека, который, как отозвались афиняне о спартанцах, с наибольшей откровенностью верует, что приятное ему — правильно, а отвечающее его духовным и личным потребностям — всегда нравственно и наилучшим образом годится для нации.

Осквернение этих общественных икон произошло в самый канун отправки экспедиции в Сиракузы.

Город отличался религиозностью, так что повреждение каменных идолов было сочтено неблагоприятным для миссии предзнаменованием. На Алкивиада обвинения возводились теми из горожан, кто пуще прочих ему завидовал, они-то и заявили, что изуродование герм имело целью свержение демократии.

Трудновато поверить, что генерал, более всех прочих ратовавший за отправку экспедиции, совершил вместе с друзьями акт вандализма, который мог привести к ее отмене, однако представителям власти, не относившимся к числу друзей Алкивиада, это соображение не казалось особо весомым.

Обладавший отменным нюхом Алкивиад потребовал, чтобы его немедля отдали под суд и, если он будет сочтен виновным, приговорили к смерти, а если не будет — разрешили отплыть в Сицилию.

Но враги Алкивиада, опасаясь его популярности в армии, к этому времени собравшейся в городе, добились, чтобы он отплыл в Сиракузы в назначенный прежде срок. Они задумали, пока он отсутствует, состряпать еще более порочащий Алкивиада обвинительный акт, а там уж и отозвать его домой для суда, пока его приверженцы будут далеко.

Он отплыл в назначенный срок.

Стояла уже середина лета, когда флот афинян поднял паруса.

Союзники вместе с кораблями, несущими зерно и вооружение, в большинстве своем собирались на Керкире, чтобы затем единой армадой пересечь Ионийское море.

Сами же афиняне и те из союзников, что находились в Афинах, пришли под вечер назначенного дня в Пирей, дабы подготовить корабли к выходу в море. Прочий народ, фактически все население Афин — и граждане, и иностранцы — также пошли с ними, посмотреть, как они отплывут. Зрелище получилось волнующее. С теми из уходящих в море, кто родился на этой земле, пришли, чтобы проводить их, близкие люди — друзья, родные и сыновья, — и в поход воины уходили полные надежд и полные в то же самое время сожалений, ибо, думая о победах, которые могут их ожидать, они думали также о тех, кого они, может быть, никогда уже не увидят, ибо долог был путь, в который они отправлялись.

В этот миг, когда они расставались с близкими, размышляя о риске, ожидающем их впереди, предстоящие опасности представились им яснее, чем в день решающего голосования в Народном собрании.

И все же мощь собранной армии и открывшийся перед ними вид разнообразнейшего вооружения укрепляли их дух.

Определенно в эту экспедицию уходили самые дорогостоящие и красивые эллинские войска, когда-либо выступавшие из одного-единственного города. Другие армии, быть может и превосходившие эту числом, отправлялись лишь в короткие походы и вооружены были обычным образом. А эта экспедиция задумывалась как долговременная, и вооружение ее предназначалось для двух видов сражений — морских и сухопутных. На все корабли были набраны самые лучшие команды, какие удалось отыскать. Было к тому же объявлено, что капитаны получат плату сверх той, что предоставляется государством, и они немало потратили средств на носовые фигуры и общее убранство кораблей, ибо каждый из них старался, чтобы его корабль выделялся красотою и быстроходностью. Что до наземных сил, то их составляли самые отборные мужи, и здесь тоже было много соперничества, и много было усилий приложено каждым по части вооружения и доспехов. Таким образом, афиняне соревновались друг с другом, остальным же эллинам все это представлялось скорее демонстрацией богатства и мощи, чем военным предприятием, направленным на сокрушение врага.