Я подумал, что от него мне, быть может, удастся узнать что-нибудь о незнакомке, и тотчас же последовал за старухой, передавшей мне просьбу священника.

Расстояние оказалось порядочное, так как священник жил в противоположном конце деревни, в маленьком домике, наружно почти ничем не отличавшемся от крестьянских домишек. Унылый вид имела большая деревенская улица с явственными еще следами вчерашней схватки…

Войдя вслед за старухой в полутемные сени, я столкнулся лицом к лицу со стариком-священником, видимо, нетерпеливо поджидавшим меня.

Я поздоровался. Не удостоив меня ответом, он толкнул боковую дверь и одним движением руки пригласил меня войти; спутница моя куда-то юркнула, и я вошел один, нагнув голову, через низенькую дверь. Вошел, оглядел комнату — и с невольным криком отшатнулся, схватив за руку священника.

Предо мной на измятой постели лежала она — смертельно-бледная, неподвижная, одетая в платье со следами крови на груди.

— Кто это? — едва шевеля сухими губами, спросил я священника.

— Все равно… теперь уже поздно! — беззвучно ответил священник, окидывая меня мрачным взглядом. — Вчера вечером… она звала вас, металась, кричала…

— Вчера вечером она ведь была у меня, — пояснил я. — Но, ради самого Бога, кто она?

Я подошел поближе к постели и с чувством глубокого сострадания всматривался в окаменелое, мертвое, но все еще дивно, прекрасное лицо.

Священник тоже быстро подошел поближе.

— У вас? — воскликнул он. — Грация Сантазилия была у вас, там в замке? Она геройски, самоотверженно, ни на мгновение не покидала сражающихся, все время поддерживая мужество в них, пока сама не упала, сраженная пулей. Смертельно раненной ее принесли ко мне в дом, сам маркиз передал ее на мое попечение. А когда затем пришла весть, что он схвачен и станет жертвой законов военного времени, раненая молила отнести ее к вам, к вашим ногам. Это было невозможно, она была в жару, в бреду; а отчаиваться в возможности ее спасения мы не имели права, — молодой организм мог еще справиться с тяжкой раной… И я уверен, она выжила бы, выздоровела бы, если бы… если бы час спустя ей не принесли весть о его смерти…

Ноги у меня подкашивались, вся комната колыхалась перед моими глазами, — я вынужден был схватиться за спинку стула, чтобы не упасть.

— Но ведь она была у меня! — с тоской вырвалось у меня. — Я видел ее, говорил с ней… вот это кольцо она дала мне! Это ее кольцо!

Священник всматривался с секунду в кольцо на моем пальце, потом сухо и злобно усмехнулся.

— Я вас не понимаю. Ну да, у вас ее кольцо… его кольцо, которое он, покойный, подарил ей в день обручения… Она могла обронить его с пальца… Вы-то что хотите этим сказать или доказать? Грация Сантазилия не покидала этого ложа с того момента, как ваше появление в деревне подкосило ее молодую геройскую жизнь.

По окончании похода я провел несколько месяцев в отпуске, в путешествиях. На военной службе я оставался еще много лет. Но ту ночь в замке я не забыл и не забуду.

Образ несчастной преследует меня всю жизнь. До сих пор я часто-часто слышу ее последний, отчаянный крик. Я слышу его и ночью, и днем, сквозь барабанный бой и звон оружия, сквозь шум многолюдных улиц и мерный грохот железнодорожного поезда и в мирной ночной тишине. Среди смеха и говора веселой толпы, среди собственного смеха я часто слышу, холодея, этот пронзительный, безумный крик.

Вы скажете: это глупо, — надо было забросить кольцо и с ним сбросить с себя весь этот кошмар.

Нет, господа, с этим кольцом я не расставался и не расстанусь никогда. Прекрасная и несчастная женщина навеки приковала меня к себе тем, что от века тревожит и пленяет нашу душу, во что мы слепо верим в детстве, что мы страстно стремимся постигнуть в зрелом возрасте и во что все мы со временем погрузимся: она приковала меня властью и обаянием тайны.

Вчера ночью, когда я, по дороге домой, присел на минутку на скамейку в Штадтпарке, я увидел вдруг на другом конце этой скамейки какого-то господина, присутствия которого я сперва не заметил. Так как в этот поздний час в парке не было недостатка в пустых скамейках, то появление этого ночного соседа показалось мне несколько подозрительным, и я уже собирался встать, как вдруг незнакомец, который был в сером пальто и желтых перчатках, снял шляпу, назвал меня по имени и поздоровался со мной. Тут только я узнал его и приятно удивился. Это был доктор Готфрид Вевальд, молодой человек с хорошими, даже, до известной степени, благородными манерами, которые ему, по крайней мере, доставляли, по-видимому, большое удовлетворение. Года четыре тому назад он был переведен из канцелярии венского штатгальтера в маленький городок нижней Австрии, но, от времени до времени, продолжал появляться в кафе, где собирались его друзья, и все приветствовали всегда с удовольствием появление его изящной, приятной фигуры. Ввиду всего этого, я счел своим долгом, хотя мы с Рождества и не виделись, не обнаруживать никакого удивления по поводу этой странной встречи в необычный час, в необычном месте. Я сдержанно, но вежливо ответил на его приветствие и готовился уже вступить с ним в разговор, как подобает людям общества, которых не может удивить даже случайная встреча где-нибудь в Австралии. Но он жестом руки отклонил мое намерение и сказал:

— Простите, уважаемый друг, в моем распоряжении — ограниченное время, и явился я сюда только затем, чтобы рассказать вам довольно странную историю, конечно, при том условии, что вы согласны будете ее выслушать.

Удивленный этим вступлением, я поспешил заявить, что, разумеется, готов слушать, но не мог удержаться, чтобы не спросить, почему доктор Вевальд не разыскал меня в нашем кафе, затем, каким образом ему пришло в голову, что он может найти меня именно здесь, в Штадтпарке, и, наконец, почему именно на мою долю выпала честь выслушать его историю.

— Ответ на два первых вопроса, — сказал он с необычной для него сухостью в тоне, — вы получите, выслушав мой рассказ. Что касается причины, почему мой выбор пал именно на вас, уважаемый друг (так уж, очевидно, он решил называть меня), то она заключается в том, что вы, насколько я знаю, занимаетесь также и литературой, и я могу поэтому рассчитывать на опубликование вами моей удивительной истории, с придачей ей, конечно, соответствующей интересной формы.

Я скромно отклонил от себя этот комплимент, вслед зачем доктор Вевальд, сделав странную гримасу носом, начал без дальнейших предисловий:

— Героиню моего рассказа звали Редегондой. Она была женой ротмистра, барона Т., офицера расположенного в городке Ц. драгунского полка. (Он на самом деле назвал только начальные буквы, хотя по причинам, которые ниже выяснятся; я узнал не только название городка, но и фамилию ротмистра и номер его полка). Редегонда, — продолжал доктор Вевальд, — была женщиной необыкновенной красоты, и я влюбился в нее, как говорят, с первого взгляда. К сожалению, я лишен был всякой возможности быть представленным ей, так как офицеры держались почти совершенно в стороне от остального общества, не делая исключения даже для нас, принадлежавших в местной администрации, и относясь к нам даже с каким-то оскорбительным высокомерием. Поэтому я видел Редегонду всегда только издали, одну или вместе с супругом, нередко в обществе других офицеров и офицерских дам. Большей частью это было на улице, но иногда мне удавалось видеть ее у окон ее квартиры, выходившей на главную площадь, или же вечером в карете, отвозившей ее в наш маленький театр, куда отправлялся и я. Здесь я следил за ней из партера, когда она уделяла внимание представлению или, в антрактах, беседовала с молодыми офицерами, окружавшими ее в ложе. Иногда мне казалось, что она удостаивает меня своим вниманием. Но ее взгляды скользили по мне всегда так мимолетно, что из них ничего невозможно было вывести. Уже я потерял всякую надежду повергнуть когда бы то ни было к стопам ее мое обожание, когда однажды, в чудное осеннее утро, совершенно неожиданно встретился с ней в роще, начинавшейся у городских ворот. Она прошла мимо меня с едва заметной улыбкой, может быть, совсем и не заметив меня, и скоро скрылась за пожелтевшим кустарником. Я дал ей пройти, не сообразив даже, что мне представляется случай поклониться ей или даже обратиться к ней с каким-нибудь словом. Даже когда она скрылась, я не думал раскаиваться в том, что упустил случай, не суливший мне никакого успеха. Но тут со мной сделалось нечто странное: у меня вдруг явилась непреодолимая потребность представить себе, что произошло бы, если бы у меня хватило смелости остановить ее и заговорить с ней. И фантазия рисовала мне, что Редегонда не только не рассердилась на меня, а, напротив, моя смелость доставила ей, по-видимому, удовольствие. Далее, что в оживленной беседе, завязавшейся между нами, она начала жаловаться на пустоту своего существования, на мелочность общества, в котором она вращается, и, наконец, выразила свою радость по поводу того, что нашла в моем лице понимающего ее и сочувствующего человека. Взгляд, который она кинула мне на прощание, был — в моем воображении — так красноречив, что, увидев ее вечером в ложе, я почувствовал себя так, как будто то нас связывает чудная, недосягаемая для других тайна. Вы не удивитесь, уважаемый друг, что, убедившись таким образом в необыкновенной силе своего воображения, я постарался о том, чтобы за первой встречей последовала вторая. От одного свидания к другому наши отношения становились все дружественнее, интимнее, пока, наконец, в один прекрасный день обожаемая женщина, сидя рядом со мной под деревом, не упала в мои объятия.