— Но чем меньше, тем легче. Я осмелюсь просить у вас первой и последней милости, — очень серьезно заговорил Франк, — обещайте мне две вещи: первая — вы не пошлете к Фрешуотеру никого, кроме меня и моего брата, и второе — что бы мы ни узнали — оно останется тайной. Я полагаю, мы достаточно известны вам и другим — вы не можете ни на минуту сомневаться, что наши действия удовлетворят и вашу честь, и нашу собственную.

До самого отъезда братьев молчание почти не прерывалось.

— Эмиас, — сказал Франк, — и тем не менее это писал девонец. Это писал Евстафий.

— Невозможно!

— Нет, друг, я был секретарем принца и научился разбирать шифры и подмечать каждый росчерк пера. Как я ни молод, я полагаю, меня нелегко провести. Идем, друг, но не бей никого сгоряча, ты можешь погубить свою же кровь.

Они прошли вдоль парка по направлению к востоку; миновали спрятавшуюся в лесу рыбачью деревушку — ряд домиков, прилепившихся к отвесной скале; прошли еще с полмили и по крутому склону холма, поросшему дубовым лесом, по узкой лесной дорожке стали спускаться к воде до того места, где с двух сторон сливаются ручьи и с высоты нескольких сотен футов обрушиваются каскадом в океан. Подле водопада подымалась с берега узкая тропка. Здесь братья предполагали встретить посланного. Франк желал занять сторожевой пост ниже Эмиаса. Он говорил, что уверен, что Евстафий явится самолично, а он скорее сумеет воздействовать на него словами, чем Эмиас, что если Эмиас будет караулить ярдов на двадцать кверху, посланный все равно не сможет удрать. И, кроме того, он — старший брат и потому имеет право на почетный пост. Эмиас подчинился, заставив брата обещать, что если на тропинке появится больше одного человека, Франк пропустит их мимо себя, прежде чем окликнуть брата, так, чтобы оба — Эмиас и Франк — могли загнать их в тупик одновременно.

Итак, Эмиас занял свое место под высокой мергелевой насыпью и, лежа меж пышно разросшимися папоротниками, не сводил глаз с Франка, присевшего на небольшом выступе утеса.

Прошло полчаса. Изредка Эмиас отрывал взгляд от скалы, чтобы взглянуть на окружающую местность. Наконец он услышал шорох падающих листьев и плотнее прижался к темной насыпи. Затем послышались быстрые, легкие шаги — не спускающиеся, а подымающиеся снизу. Его сердце билось громко и часто. Еще через полминуты в трех шагах от убежища Франка показался человек. Франк тотчас вскочил. Эмиас видел, как светлый клинок блеснул при ярком свете октябрьской луны.

— Именем королевы, стой!

Человек выхватил из-под плаща пистолет и выстрелил Франку прямо в лицо. Но спустить тяжеловесный курок было нелегким делом. Прежде чем исчезла искра, Франк успел ударить пистолет рапирой снизу, и пуля, не причинив вреда, пролетела над его головой. В ту же секунду человек бросил оружие ему прямо в лицо, но, к счастью, не попал. Удар пришелся в плечо, и все же Франк, который был хрупок, как лилия, пошатнулся и растерялся. Эмиас увидел, как, прежде чем Франк мог овладеть собой, в руке врага блеснул кинжал, нанесший один, два, три удара.

Вне себя от бешенства Эмиас в одно мгновение очутился подле сражающихся. Они так тесно сплелись в темноте, что он побоялся пустить в ход острие своего меча, но рукоятью хватил негодяя прямо по щеке. Этого оказалось достаточно. С болезненным криком молодец покатился ему под ноги, и Эмиас наступил на него, готовясь проткнуть его насквозь.

— Стой! Стой! — завопил Франк. — Это — Евстафий! Наш кузен Евстафий! — и он прислонился к дереву.

Эмиас подскочил к нему, но Франк только отмахнулся.

— Это — пустяки, царапина. У него с собой бумаги. Я уверен в этом. Возьми их и отпусти его.

— Негодяй, отдай мне бумаги! — закричал Эмиас, еще раз наступив на поверженного Евстафия, у которого была сломана челюсть.

— Ты подло ударил меня сзади, — простонал тот. Его тщеславие и зависть сказались даже тут.

— Собака, не думаешь ли ты, что я не осмелюсь ударить тебя спереди? Дай мне бумаги, письма, всю папистскую чертовщину, что ты нес, или, клянусь жизнью, я огрублю тебе голову и возьму их сам, хотя бы это стоило мне позора обнажить твое тело. Давай их сюда! Предатель, убийца! Давай их, говорю тебе! — И снова поставив на него ногу, Эмиас поднял меч.

Евстафий не был трусом. Но тут он испугался. Принужденный выбирать между смертью и позором, он не имел больше мужества сопротивляться.

Лунный свет озарял высокий чистый лоб, длинные золотые кудри и ужасный белый меч его громадного кузена; и суеверному взгляду Евстафия он стал казаться похожим на прекрасного юного святого, попирающего Сатану, — таких он видел за границей на старых германских картинах.

Евстафий содрогнулся, вытащил из-за пазухи пакет и швырнул его прочь от себя, пробормотав:

— Я не предал их.

— Поклянись, что здесь все бумаги, какие у тебя были — шифрованные и нешифрованные. Клянись своей душой или ты умрешь.

Евстафий поклялся.

— Скажи мне, кто твои сообщники?

— Никогда! — воскликнул Евстафий. — Жестокий, мало ты унизил меня?

Злополучный юноша разрыдался и закрыл свое окровавленное лицо руками.

Какой-то проблеск нового чувства сделал Эмиаса кротким, как ягненок. Он поднял Евстафия и приказал ему бежать ради спасения жизни.

— Значит, я обязан жизнью тебе?

— Нисколько. Только тому, что ты носишь имя Лэй. Ступай или тебе будет хуже!

И Евстафий ушел, а Эмиас, схватив драгоценный пакет, бросился к Франку. Франк уже лишился сознания, и брат донес его до самого парка, прежде чем встретил остальных караульных. Для них все происшедшее осталось полной тайной. Они ничего не видели и не слышали.

Все возвратились в поместье, неся Франка, который постепенно пришел в себя. Он получил скорее ушибы, чем раны, так как противник в бешенстве наносил удары дрожащей рукой.

Полчаса спустя Эмиас, старик Карри и его сын Билль держали тайный совет по поводу следующего послания — единственной бумаги в пакете, которая не была зашифрована:

«Дорогой брат во Христе.

Извещаю вас и всех друзей нашего дела, что Джозефус высадился в Смервикке с восемьюстами доблестными крестоносцами, горящих священным рвением искупить свои преступления (которых, боюсь, было много) распространением святой католической веры. Молитвами и святой водой я очистил крепость от грязных следов еретиков и вновь посвятил ее Богу. Если вы можете что-либо сделать, сделайте скорее, так как широкий и верный путь открыт, а врагов много. Но действуйте быстро. Бедные Божьи овцы так напуганы, что сотни побегут перед одним англичанином. Земному суждению ни они, ни их страна не представляются достойными заботы о них. Они предаются воровству, лжи, пьянству, пустословию, нечестивым танцам и пению. В то же время их страна, по причине тирании вождей и беспрестанных грабежей и войн между племенами, которые, дробясь и слабея, делаются легкой добычей нечестивой, похитившей престол англичанки, совершенно опустошена огнем и обезображена телами умерших и убитых. Но что значит все это, когда добродетель католической покорности уже расцветает в их сердцах?

Церковь беспокоится не о сохранении тел и имуществ, а лишь о бессмертных душах.

Если какая-нибудь благочестивая леди пожелает, вы можете получить от ее щедрости для этой недостойной обители рубашку и пару штанов, так как я противен себе и другим, а здесь нет излишка такой роскоши. Все живут в святой бедности, за исключением блох; они единственные получают в нашем мире то утешение, которого этот несчастный народ и те, кто работает среди него, должны ждать до будущего мира.

Любящий вас брат».

— Сэр Ричард должен узнать об этом до рассвета! — воскликнул старый Карри.

— Восемьсот человек высадились! Мы должны созвать комитет граждан и все отправиться против них. Я сам пойду, как я ни стар. Ни одна собака не должна вернуться домой.

— Ни одна собака из них, — ответил Билль. — Но где мистер Винтер и его отряд?