В таком положении он оставался так долго, что его друзья начали беспокоиться и подошли к нему. Он спал и дышал быстро и тяжело.

— Он схватит лихорадку, — сказал Браймблекомб, — если будет еще спать на солнце.

— Мы должны осторожно разбудить его, если мы вообще сможем его разбудить. — И Карри приблизился к спящему. В то же время Эмиас поднял голову и, повернув ее направо и налево, посмотрел вокруг себя невидящими глазами.

— Ты заснул, Эмиас?

— Правда? Значит, сон не вернул мне глаз. Возьмите этот большой ненужный остов и поведите меня домой. Я куплю себе собаку, когда приеду в Бэруфф, и заставлю ее таскать меня на буксире. Так! Дай руку! Теперь марш!

Его спутники с удивлением слушали веселый голос.

— Слава Богу, что у тебя стало легко на сердце, — сказал добрый Джек. — Я чувствую, как будто и я сразу ожил от этого.

— У меня есть основание стать веселым, Джон. Я сбросил с себя тяжкий груз. Я был диким заносчивым глупцом. Я раздулся от чванства и жестокости. Я думал, что месть — великое и правое дело, и только теперь я наконец понял, что на самом деле я давно уже был слеп и только теперь прозрел.

— Но ты не раскаиваешься, что дрался с испанцами?

— В этом нет, но раскаиваюсь в том, что ненавидел даже самых достойных из них — раскаиваюсь. Слушайте меня, Билль и Джек. Этот человек причинил мне зло, но и я ему причинил не меньше. Но я понял свою вину перед ним, и мы помирились.

— Помирились?

— Да, помирились. Но я устал. Дайте мне посидеть немного — я расскажу вам, как это произошло.

Удивленные, они посадили его на траву. Вокруг жужжали на солнце пчелы. Эмиас нащупал руки своих друзей, соединил их в своей и начал:

— Когда вы оставили меня там, на скале, ребята, я стал смотреть на море, чтобы в последний раз почувствовать дыхание веселого морского ветра, который никогда уж не возьмет меня с собой. И, уверяю вас, я видел воду и море так же ясно, как всегда, и я стал думать, что зрение вернулось ко мне. Но скоро я понял, что это не так, ибо я увидел больше, чем может увидеть человек. Передо мною открылся весь океан, клянусь жизнью, и все Испанское море. Я видел Барбадос и Гренаду и все острова, мимо которых нам случалось плавать, и Ла-Гвайру на Каракасе, и тот дом, где жила она. И я видел, как он гулял с ней в саду, и тогда он любил ее. И я говорю вам: он все еще любит ее. Потом увидел внизу скалы и утес Гэлль, и Шэттер, и Лэдж. Я видел их, Вильям Карри, и я видел траву на дне веселого голубого моря. И я видел большой старый галлеон, Билль; прилив выпрямил его. Он лежит на глубине в девяносто футов, на песке, около самой скалы; и все его матросы лежат вокруг и спят беспробудным сном.

Карри и Джек посмотрели на Эмиаса, а затем друг на друга. Его глаза были ясны и светлы и полны мысли; и все же они знали, что он слеп. Его голос звучал почти как пение. Что это: вдохновение или безумие? И они напряженно слушали, а великан продолжал, устремив глаза в голубую глубь далеко внизу.

— И я увидел, что он сидит в своей каюте; вокруг него сидят все его офицеры и пьют вино; их мечи лежат на столе. А рыбы и креветки и речные раки плавают взад и вперед над их головами. Потом дон Гузман говорил со мной, Билль. Он обратился ко мне прямо через морскую траву и воду: «У нас была славная ссора, сеньор. Теперь время стать снова друзьями. Моя жена и ваш брат простили меня; поэтому ваша честь не пострадает». И я ответил: «Мы — друзья, дон Гузман». Тогда он протянул мне руку, Карри, а я нагнулся, чтобы взять ее, и проснулся.

Он кончил. Друзья снова посмотрели на его лицо. Оно было измученное, но ясное и кроткое, как у новорожденного младенца. Постепенно его голова вновь склонилась на грудь. Он был в обмороке или спал, и они с большим трудом доставили его домой. Он проспал сорок восемь часов, затем внезапно поднялся, попросил есть, плотно поел, и, казалось, исключая зрения, прежнее здоровье и силы вернулись к нему.

Первое октября. Ясное и спокойное утро. Небо покрыто нежно-серыми осенними облаками. И небо и земля как будто отдыхают после тревожного лета битвы и бури. В полном молчании, словно пристыженная и грустная, «Месть» проскользнула через заграждения, миновала уснувшие песчаные холмы и бросила якорь у Аппельдора. Ее флаг был наполовину спущен, так как на борту находилось тело Сальвейшина Иео. От корабля отошла лодка и направилась к западному берегу. Карри и Браймблекомб помогли выйти из нее Эмиасу Лэю и медленно повели его наверх, к его дому.

Вокруг него столпился народ. Раздавались радостные возгласы и всхлипывания добросердечных женщин: весь Аппельдор и Байдфорд знали уже, что с ним случилось.

— Пощадите меня, мои добрые друзья, — сказал Эмиас. — Я высадился здесь, чтобы иметь возможность спокойно дойти до дому, не проходя через город и не становясь предметом общего внимания. Не думайте и не говорите обо мне, добрые люди. Идите за мной и проводите к могиле тело более достойного человека, чем я.

В это время к берегу пристала вторая лодка, и в ней покрытые английским флагом останки Сальвейшина Иео.

Народ внял словам Эмиаса. В Бэруфф послали человека сообщить миссис Лэй, что ее сын прибыл. Когда выгрузили и подняли гроб, Эмиас и его друзья заняли место позади него, во главе погребального шествия; за ними выстроилась команда, а позади двигалась толпа, возраставшая с каждой минутой, так что уже на полпути до Норшэма за гробом шло не менее пятисот человек.

Миссис Лэй оставалась дома. У нее не было сил видеть людей, и хотя ее сердце было полно скорби за сына, все же она была довольна (когда не была она довольна?), что он отдает последний долг своему старому и верному другу. Она сидела в нише окна, и рядом с ней сидела Эйаканора.

— Эйаканора, — сказала миссис Лэй, — они хоронят старого мистера Иео, который любил тебя и искал тебя по всему свету. Разве ты не жалеешь о нем, дитя, что ты так весела сегодня?

Эйаканора покраснела и повесила голову. Бедное дитя, она не думала ни о чем и ни о ком, кроме Эмиаса.

Иео похоронили. Опираясь на руки своих товарищей, Эмиас медленно вышел с церковного двора, прошел деревню и поднялся по тропинке к воротам Бэруффа. Казалось, он великолепно знал, когда они подошли к воротам. Он сам отворил калитку и храбро пошел вперед по усыпанной гравием дорожке, меж тем как Карри и Браймблекомб дрожа следовали за ним. Они ждали бурного взрыва чувств со стороны Эмиаса или его матери, и сердца славных парней трепетали, как девичьи.

Эмиас подошел к двери, как будто видел ее. Нащупав порог, переступил и спокойно позвал: «Мама».

В одно мгновение мать очутилась на его груди. Некоторое время оба молчали. Она внутренне рыдала, но глаза ее были сухи. Он стоял твердо и бодро, обняв ее своими большими руками.

— Мама! — сказал наконец Эмиас. — Я вернулся домой, вы видите, потому что я должен был вернуться, Хотите вы принять меня и смотреть за этим беспомощным остовом? Я не буду причинять вам слишком много хлопот. Или буду? — Он склонил голову, улыбнулся и поцеловал ее в лоб.

Она не ответила ни слова, лишь ласково обняла его талию и повела.

— Береги голову, дорогое дитя, дверь низкая. — И они вместе вошли.

— Билль, Джек! — поворачиваясь во все стороны, звал Эмиас, но оба друга быстро удирали.

— Я рад, что мы ушли, — сказал Карри. — Еще минута, и я превратился бы в младенца, глядя на эту женщину. Как дергалось ее лицо! И как она держала себя в руках!

— Да, — сказал Джек. — Море лишилось славного искателя приключений, не совершившего и четверти того, что он мог бы сделать. Ох, теперь я должен зайти домой повидать моего старика отца, а затем…

— А затем домой ко мне, — сказал Карри. — Ты от меня никуда не уйдешь. Мы слишком долго скитались вместе, Джек, и я не позволю тебе растратить призовые деньги на распутную жизнь. Я должен буду присматривать за тобой на берегу, старый Джек, иначе ты целую неделю станешь угощать в таверне полгорода.