Однако ласковые слова, взгляды и подарок неоценимого сокровища — ножа — образумили индейца, и он рассказал Эмиасу, что принадлежал одному испанцу, который владеет поселением индейцев на расстоянии пятнадцати миль к юго-западу; что он убежал от своего хозяина и несколько месяцев жил охотой; что, увидев корабль, он взобрался на него в надежде чем-нибудь поживиться и был схвачен испанцами, которые принудили его пойти с ними в качестве проводника на розыски англичан. Затем последовала новая часть рассказа, наполнившая сердце Эмиаса радостью. Мальчик был индейцем из льяносов или больших саванн[144], лежащих к югу, позади гор; он жил на Ориноко.[145] В детстве он был похищен испанцами, которые явились под благочестивым предлогом обращения язычников в христианство с помощью очень простого способа: поймать, окрестить и сделать слугами тех, кого они могли увести с собой, и перебить всех, кто сопротивлялся их «мягким» методам спасения. Найдет ли он дорогу обратно? Разве можно задавать индейцу такие вопросы? Черные глаза мальчика загорелись, когда Эмиас предложил ему свободу и столько железа, что хватит на дюжину индейцев, если он покажет им проход в горах и проводит их дальше на юг, к громадной реке, на которой лежит город их золотых грез.

Теперь настало время говорить. И Эмиас, собрав вокруг себя всех своих спутников, просто и мужественно открыл им свое сердце. Это была единственная надежда на спасение.

— Некоторые ворчат, что они погибнут подобно команде Оксенхэма. Наоборот, это единственный способ избежать гибели. Дон Гузман, наверное, вернется за нами и не один, а вместе с сухопутными войсками из Сант-Яго. Даже если испанцы не овладеют лагерем, осажденные умрут от голода; почему не двинуться сразу, прежде чем придут испанцы и начнут блокаду?

Захватить Сант-Яго невозможно. Все сокровища спрятаны, и город приготовился их встретить. Если они хотят золота и славы, их нужно искать в другом месте. Не больше смысла имеет идти вдоль берега и пытаться напасть на какой-нибудь порт — корабли опередят их, вся область уже предупреждена об их присутствии. Перед ними — один путь.

Тут Эмиас стал красноречив. Он говорил о смелости предприятия и уверенности, что в случае удачи они получат богатство и почести и покроют себя вечной славой, превосходящей славу Кортеза и Пизарро. Его слушатели, вначале мрачные, с каждым мгновением все более распалялись, и наконец один из бывших пеликанцев разразился ответной речью:

— Да, сэр, мы недаром плавали с вами вокруг света. Мы изучили ваш нрав и образ действий. Мы пойдем за вами, сэр, все как один; пусть те, кто знает вас меньше, чем знаем мы, идут за нами.

Большинство, один за другим, присоединилось к его словам.

Меньшинство, те, которым не хотелось идти, но еще меньше хотелось быть брошенными, дали вынужденное согласие.

Коротко говоря, Эмиас победил, и его план был принят.

— Вот поистине, — сказал Эмиас, — лучший день в моей жизни. Я потерял одного брата, а приобрел восемьдесят.

Южный Крест[146] стоит посреди темного неба. Полночь. Карри и Иео тихо проскользнули в лагерь и шепчут Эмиасу, что все сделано. Спящие просыпаются, и отряд пускается в путь, — все время наверх, на юг.

Вряд ли они думают о том, куда идут, словно еще не проснулись и вышли из одной страны снов лишь для того, чтобы попасть в другую, еще более чудесную. Вокруг все фантастично и нереально.

Но что это значит, этот свет на севере? Желтая луна окаймлена веселой радугой. Этот свет слишком ярок, чтобы быть отблеском ее лучей. Вот к облакам подымается столб черного мрачного дыма; вокруг него туман светлеет, и вот уже ясно видно большое пламя.

Все смотрят друг на друга, каждый подозревает, в чем дело, но не решается доверить другому своих подозрений. Эмиас шепчет Иео:

— Вы позаботились утопить порох?

— Конечно, сэр, и разрядили пушки. Незачем поднимать шум и указывать испанцам, где мы.

Да, это горел славный корабль «Рози». Эмиас, как некогда Кортез, сжег свой корабль и отрезал себе путь к отступлению.

Прошло три недели. Место действия — город Картахена. Длинный темный коридор, в который выходит ряд низких камер. Дверь одной из них отворена, и около этой двери стоят две фигуры в плащах: одна из них нам знакома — это Евстафий Лэй. Другая — фамильяр[147] инквизиционного суда.

Фамильяр держит в руке лампу, свет которой падает на соломенное ложе и фигуру спящего человека. Этот высокий белый лоб и тонкое бледное лицо нам также знакомы — они принадлежат Франку. Он был вырван полумертвым из рук негров, для того чтобы испытать более утонченную жестокость цивилизованных христиан.

Только сегодня он выдержал допрос, а теперь Евстафий, предавший его, пришел убеждать его — или ловить? Вряд ли Евстафий сам хорошо знал, зачем он пришел.

Он должен исполнить свой долг — разбудить спящего и убеждениями, лаской или угрозами довести его до отречения, «пока его сердце еще размягчено пытками» — так выразились пославшие Евстафия.

Как спокойно он спит! Что это — отблеск пламени, или он в самом деле улыбается? Евстафий взял лампу, наклонился над спящим и услышал, как Франк во сне шептал имя своей матери. У Евстафия не хватило духу разбудить его.

— Пусть отдохнет, — шепнул он своему спутнику. — Все равно, я боюсь, мои слова принесут мало пользы.

— Я тоже боюсь этого, сеньор. Я никогда не видел более закоренелого еретика. Он не постеснялся открыто насмехаться над их святейшествами.

— Ах, — сказал Евстафий, — велика испорченность человеческого сердца!.. Где она?

— Где она?

— Старшая колдунья или младшая?

— Младшая — та.

— Сеньора де Сото? Ах, бедное создание. Ее следовало бы пожалеть, не будь она еретичкой. — Говоривший взглянул на Евстафия проницательным оком и спокойно добавил: — Она сейчас на допросе, надеюсь, он окажет благотворное воздействие на ее душу.

Потрясенный Евстафий задрожал.

С трудом овладел он собой настолько, чтобы пробормотать «аминь!»

— Это здесь, — сказал фамильяр, небрежно указывая на одну из дверей, мимо которых они проходили. — Мы можем немного послушать, если хотите, но не выдайте меня.

Евстафий прекрасно знал, что его товарищ готов выдать его при малейшем признаке раскаяния с его стороны — во всяком случае, донести о самом легком выражении сочувствия к еретичке. Но жестокое любопытство превысило страх, и он прильнул к двери. Его лицо горело, колени подгибались, в ушах звенело, сердце готово было выскочить из груди, когда он прислонился к стене, пряча подергивающееся лицо от спутника.

Из-за двери доносился мужской голос — тихий, но ясный.

Судья предъявил обвинение в колдовстве — старое средство, которое инквизиция так часто пускала в ход против своих жертв. Затем — сердце Евстафия упало — раздался женский голос, полный негодования:

— Колдовство против дона Гузмана? С какой целью, зачем?

— Значит, вы отрицаете это, сеньора? Нам очень жаль вас. — Неясное, заглушенное бормотание жертвы могло означать и многое и ничего.

— Она призналась, — прошептал Евстафий. — Святые, благодарю вас. Она!

Отчаянный вопль прозвенел в ушах Евстафия. Он хотел рвануть дверь, чтобы отворить ее, но спутник заставил его уйти. Еще вопль, еще… тщетно несчастный бежал прочь, затыкая уши, чтобы не слышать пронзительных криков, которые преследовали его сквозь эти проклятые своды.

Он выбежал на воздух, увидел золотой блеск тропической луны и сад, но эти крики, казалось, все еще звенели в его ушах.

— О, горе, горе, горе! — бормотал он про себя, скрежеща зубами. — И это я довел ее до этого! Мог ли я поступить иначе? Кто решится осудить меня? И все же какой ужасный грех мог я совершить, что он требует такого наказания? Неужели нельзя было найти никого другого? Никого? И все же это может спасти ее душу. Это может привести ее к раскаянию!