Патрик Харпер присел напротив Шарпа.

– С испанцами должен быть священник, сэр, – ему пришлось повторить это дважды, прежде чем Шарп поднял голову и недоуменно взглянул на него.

– Что?

– Священник, сэр. Ее надо исповедовать.

Казалось, Шарп не понял. Он прижал к себе Терезу, как будто Харпер собирался ее забрать, потом нахмурился:

– После смерти?

Но Харпера никогда не смущали слезы.

– Да, сэр. Так можно, – он положил руку на лицо Терезы и очень нежно закрыл ей глаза. – Мы должны помочь ей отправиться в рай, сэр. Она будет лучшей из усопших, да, сэр, – он говорил с Шарпом, как с ребенком, и тот подчинился.

Пока не пришел священник, Шарп стоял на коленях у мертвого тела, полностью погруженный во вселенную своего горя, бормотал ей какие-то клятвы, где-то глубоко в душе надеясь, что глаза откроются, что она улыбнется своей привычной дразнящей улыбкой, но она не двигалась. Тереза была мертва.

Ее плащ распахнулся; он завернул ее тело в ткань и вдруг нащупал на поясе бугорок, похожий на небольшую опухоль. Развязав ленту, он увидел стрелка, куклу, которая должна была стать подарком для его дочери. Эта вещь никогда не будет ей дорога, подумал он и сломал, смял маленькую фигурку, разодрав ее в клочья и бросив на снег.

Он стоял, не сводя с Терезы глаз, пока коленопреклонный священник бормотал бесполезные латинские слова, тут же тающие над белизной снега. Мертвых губ коснулась облатка, тело перекрестили, а Шарп все всматривался в лицо, столь спокойное, неподвижное и пустое, покинутое жизнью.

– Шарп? – тронул его за локоть Нэрн, указывая на восток.

К ним медленно ехал Дюбретон, а за французским полковником шел сержант Бигар, снова конвоировавший Хэйксвилла. Тот поддерживал полы шинели, прикрывая наготу, и беспомощно дергался в руках громадного француза.

Дюбретон отсалютовал Нэрну и тихонько переговорил с ним, потом повернулся к Шарпу, вставшему у тела Терезы, как будто пытаясь его защитить.

– Майор Шарп?

– Сэр?

– Это сделал он. Мы видели. Я передаю его вам, – произнес Дюбретон простые рубленые фразы.

– Он это сделал?

– Да.

Шарп взглянул на дергающегося желтолицего человека, скорчившегося от страха, потому что Бигар собирался передать его Шарпу. Он понимал, что его ненависть к Хэйксвиллу ничтожно мала по сравнению с болью потери. Палаш лежал всего в нескольких футах, там, где он уронил его, бросившись бежать, но не было никакого желания поднять его, воткнуть в жирное тело опустившегося человека, чье проклятье только что убило мать дочери Шарпа. Шарп хотел, чтобы место ее смерти было свободно от насилия.

– Сержант Харпер?

– Сэр?

– Заберите пленника. Он должен дожить до расстрельной команды.

– Хорошо, сэр.

Ветер гнал снежную порошу волнами, разбивавшимися о сапоги Терезы. Шарп ненавидел это место.

Дюбретон произнес:

– Майор?

– Сэр?

– Теперь все кончено.

– Кончено, сэр?

Дюбретон пожал плечами:

– Мы уходим. Вы победили, майор. Вы победили.

Шарп непонимающе посмотрел на французского полковника.

– Победили, сэр?

– Вы победили.

Победил, чтобы подарок, предназначенный ребенку, превратился в груду щепок и бесформенные клочья на снегу. Победил, чтобы почувствовать боль, сильнее которой не было в его жизни.

На окраине селения майор Дюко наблюдал в подзорную трубу, как Шарп поднимает со снега безжизненное тело и медленно идет в сторону замка. Увидев, что здоровяк-сержант подобрал ставший ненужным палаш, он резко сложил трубу и поклялся отомстить Шарпу, стрелку, сорвавшему планы большой зимней победы. Но месть, повторил Дюко старую испанскую пословицу, это блюдо, которое подают холодным. Он подождет.

Снег у Господних Врат похоронил сломанную куклу.

Рождество кончилось.

Шарп снова был в комнате, где все началось так давно, еще в прошлом году. В прошлом году. Это казалось странным, но 1813 год начался только десять дней назад, и со смерти Терезы прошло всего две недели; скоро придет весна, а вместе с ней и новая кампания.

Огонь горел все в том же камине, возле которого Шарп испытал дикую радость, узнав о повышении в чине. Теперь радости не было и следа.

Веллингтон в поисках поддержки глянул на Хогана, но майор лишь пожал плечами. Генерал постарался, чтобы его слова прозвучали чуть легкомысленно.

– Придется оставить эти проклятые ракеты, Шарп. Вы и сами понимаете.

Шарп поднял глаза от огня.

– Да, милорд, – он и правда понимал: после такого успеха в Адрадосе ракеты никак не отошлешь обратно в Англию. – Простите, милорд.

– Мы найдем им место, – Веллингтон запнулся. – И вам мы тоже найдем место, майор, – на его лице появилась улыбка, редкая гостья. – Вы много на себя взяли, майор. Целый батальон был под вашей командой!

Шарп кивнул:

– Сэр Огастес тоже жаловался, что я слишком много на себя беру, милорд.

Веллингтон проворчал:

– Вы хорошо справились. Что там с ним случилось? Струсил? – голос его вдруг стал резким.

Шарп пожал плечами, потом решил, что честность тут лучше учтивости.

– Да, сэр.

– И каково это – вести в бой батальон? Неплохо?

– Отчасти, сэр.

– А каково генералам, а? Может, когда-нибудь и вы узнаете это, Шарп.

– Сомневаюсь, сэр.

Колючие глаза Веллингтона впились в него. Генерал стоял у огня в грязных сапогах, сжимая мокрые фалды сюртука в руках. – Чем выше взлетаешь, тем меньше значит слава, да?

– Да, сэр.

– Большинству никогда этого не понять. Они считают, я упиваюсь ею, но это работа, Шарп, просто работа, и ничего больше. Как у подметальщика улиц или у палача. Кому-то приходится это делать, иначе мы потонем в дерьме и грехе, – он казался слегка смущенным, как будто сказал слишком много.

– Да, милорд.

Веллингтон махнул рукой в сторону двери:

– Я пришлю за вами, майор Шарп. Мы просто обязаны найти вам занятие. Майор, способный выиграть за меня битву, не должен оставаться без работы.

Шарп двинулся к выходу, Хоган последовал за ним, как бы прикрывая его тыл от генерала, но тот вдруг остановил их.

– Шарп?

– Милорд?

Сейчас Веллингтон выглядел по-настоящему смущенным. Его взгляд метнулся к креслу, потом снова вернулся к Шарпу.

– Будет ли с моей стороны бестактностью заметить, Шарп, что все проходит?[132]

– Нет, милорд. Спасибо.

Майор Майкл Хоган, один из самых старых армейских друзей Шарпа, провожал его по улицам Френады.

– Ты уверен, Ричард?

– Да, я полностью уверен.

Пару минут они шли в молчании: Хоган был не в силах помочь безутешному другу, сжигаемому горем изнутри.

– Тогда еще встретимся, чуть попозже.

– Попозже?

– Попозже, – убедительно заявил Хоган. Он решил, что вечером напоит Шарпа допьяна, заставив горе прорваться наружу. Ирландцы знают, как это сделать: надо устроить поминки. Может, для поминок и поздновато, но они с Харпером решили, что это необходимо, и под их двойным нажимом Шарп согласиться. Фредриксон, капитан стрелков, тоже придет. Хогану Фредриксон понравился с первого взгляда: он хохотал над жалобами капитана, что ему не с кем подраться, и был рад узнать, что Шарп упомянул об этом в рапорте. Поминки, порядочные поминки с пьяным смехом и похмельем. Хоган приказал явиться и Гарри Прайсу: вместе они заставят Шарпа напиться, разговорят, помянут Терезу, и к утру неизбывное горе станет печалью, с которой справиться гораздо легче. – Попозже, Ричард, – произнес Хоган, перебираясь через глубокую колею на перекрестке. – Ты слышал, что сэр Огастес потребовал отправить его домой?

– Слышал.

– А что теперь «леди Фартингдейл» придется вернуться в Лиссабон?

– Да, и об этом слышал, – Жозефина написала Шарпу горькое письмо, полное упреков в том, что он нарушил свое слово, открывшись сэру Огастесу, и сожалений о потерянных шансах на благосостояние. Письмо заканчивалось заявлением, что их дружба кончена. Шарп, изорвав письмо в клочки и бросив их в огонь, вспомнил, что Тереза видела его флиртующим с Жозефиной, и заплакал при мысли о боли, которую причинил жене. Своей жене.