– Подумываю освежевать этого ублюдка живьем, сэр.

Фартингдейл взглянул на Шарпа. Закатное солнце осветило левую сторону его лица, заставив шрам запылать. Лицо это было непримиримым и безжалостным, и Фартингдейл затрепетал. Он видел хладнокровного убийцу и боялся, что любым неверным словом может обратить его против себя. Он с трудом смог расслышать собственный голос:

– Этого человека нужно судить, Шарп, и сделает это трибунал. Вы не можете его убить!

Шарп усмехнулся, продолжая неотрывно глядеть на Обадию:

– Я сказал, что освежую его живьем, а не убью. Слышишь, Обадия? Я не могу тебя убить, – тут он повысил голос. – Вот человек, которого нельзя убить! Вы все слышали о нем – так вот он! Обадия Хэйксвилл! А вскоре вы станете свидетелями чуда. Вы увидите его мертвым! Но не здесь и не сейчас! А перед строем расстрельной команды!

Огромный клинок не двигался. Французские драгуны, долгими часами, преодолевая боль, упражнявшие правую руку, чтобы уметь делать так, как делал сейчас Шарп, оценили силу человека, способного удерживать тяжелый кавалерийский палаш так долго и так неподвижно.

Хэйксвилл кашлянул. Он почувствовал, что смерть отступила, и рискнул взглянуть на Фартингдейла.

– Разрешите сказать, сэр? – Фартингдейл кивнул, и Хэйксвилл растянул лицо в улыбке. Алое солнце, отражаясь в лезвии палаша, бросало на его желтое лицо багровые блики. – Одобряю трибунал, сэр, полностью одобряю и приветствую. Вы, джентльмены, всегда обходитесь с нами честно, сэр, я всегда это знал, сэр, – он был воплощением подобострастности.

Фартингдейл же был воплощением заступничества: он наконец-то встретил солдата, который понимал, как следует обращаться к вышестоящим.

– Ты получишь честный суд, я обещаю.

– Благодарю вас, сэр, благодарю, – Хэйксвилл закивал бы головой, но боялся клинка у горла.

– Мистер Шарп! Разместите его с другими пленными! – Фартингдейл почувствовал, что может вернуть себе контроль за ситуацией.

– Разумеется, сэр, разумеется, – Шарп так и не сводил глаз с Хэйксвилла с тех пор, как обнажил клинок. – Что на тебе за мундир, рядовой?

– Мундир, сэр? – Хэйксвилл сделал вид, что никогда не думал о чине, дававшем право на такой мундир. – О, этот, сэр? Я нашел его, сэр, нашел!

– Так ты полковник, да?

– Нет, сэр. Конечно, нет, сэр, – Хэйксвилл взглянул на сэра Огастеса, пытаясь сразить его своей беззубой улыбкой. – Меня заставили носить его, сэр, заставили! После того, как заставили меня присоединиться к ним, сэр!

– И ты, черт возьми, опозорил этот мундир, не так ли?

Голубые глаза вернулись к Шарпу.

– Да, сэр, если вы так считаете, сэр.

– Считаю, Обадия, считаю, – снова усмехнулся Шарп. – Снимай его.

Дюбретон улыбнулся и через плечо перевел его слова. Бигар и драгуны заухмылялись и подались вперед, чтобы лучше видеть.

– Сэр? – Хэйксвилл попытался обжаловать этот приказ у Фартингдейла, но острие палаша коснулось его горла.

– Раздевайся, ублюдок!

– Шарп! – снова этот проклятый возмущенный тон!

– Раздевайся, грязная скотина! Раздевайся!

Лезвие качнулось в сторону, оставив на коже Хэйксвилла кровоточащую царапину чуть выше кадыка. Отвратительный толстяк сдернул красный офицерский шарф, потянул ремни перевязи с пустыми ножнами, выпутался из мундира и бросил его на камни.

– Теперь брюки и сапоги, рядовой.

Фартингдейл протестующе воскликнул:

– Шарп! Леди Фартингдейл смотрит на нас! Я настаиваю, чтобы вы прекратили это!

Взгляд Хэйксвилла метнулся к балкону. Шарп знал, что только стоя на самом его краю Жозефина могла бы увидеть двор, поэтому не изменил позы, продолжая угрожать палашом.

– Если леди Фартингдейл не нравится вид, сэр, я предложил бы ей уйти в дом. В недавнем прошлом, сэр, этот человек опозорил свой мундир, свою страну и свой полк. Сейчас я могу избавить его только от одной из этих вещей. Раздевайся!

Хэйксвилл сел, стянул сапоги, потом поднялся, чтобы снять белые брюки. Оставшись в одной длинной белой рубахе, застегнутой от шеи до колен, он мелко трясся от холода: солнце уже совсем скрылось за западной стеной.

– Я сказал, раздевайся!

– Шарп!

Шарп ненавидел этого желтолицего трясущегося человека с жидкими волосами, человека, пытавшегося убить его дочь и изнасиловать жену; человека, однажды высекшего Шарпа так, что из-под изодранной кожи показались ребра; человека, убившего Роберта Ноулза. Шарпу хотелось убить его здесь и сейчас, в этом замковом дворе, этим клинком, но он давным-давно поклялся, что человека, которого нельзя убить, должно настичь правосудие. Его казнят, и сделает это расстрельная команда, а потом Шарп напишет долгожданное письмо родителям Ноулза и расскажет им, что убийца их сына нашел свой конец.

Хэйксвилл снова посмотрел на Жозефину, потом на Шарпа, и отступил на пару шагов, как будто так он мог избежать клинка. Бигар пнул его ногой, заставив вернуться на место. Тогда Хэйксвилл вновь обратился к сэру Огастесу:

– Сэр?

Рука с зажатым в ней палашом дернулась вверх, вниз и по диагонали, разодрав рубаху в клочья. Из длинных порезов потекла кровь.

– Раздевайся!

Руки, вцепившись в рубаху, начали рвать ее, даже не пытаясь расстегнуть пуговицы. Остатки гордости Хэйксвилла легли к его ногам, а лицо его горело ненавистью, что была сильнее самой жизни.

Шарп подцепил рубаху палашом, вытер лезвие и сунул клинок в ножны. Отступив на шаг, он позвал:

– Лейтенант Прайс!

– Сэр?

– Четыре человека, чтобы отвести рядового Хэйксвилла в подземелье! Я хочу, чтобы он был связан!

– Будет сделано, сэр.

Находившиеся во дворе наконец-то смогли расслабиться, лишь Хэйксвилл, уродливый и голый, излучал злобу и ненависть. Его увели стрелки, те самые стрелки, которых он заставил снять зеленые куртки перед штурмом Бадахоса.

Дюбретон подобрал поводья:

– Возможно, вам стоило его убить.

– Возможно, сэр.

Дюбретон улыбнулся:

– С другой стороны, мы же не убили Пот-о-Фе. Он там с ног сбился, стараясь приготовить вам ужин.

– С удовольствием на это погляжу, сэр.

– Вам стоит взглянуть, стоит! Французские повара, майор Шарп, полны секретов. У вас же, уверен, их нет, – он взглянул на конюшни, еще раз улыбнулся и помахал рукой сэру Огастесу перед тем, как тронуть коня. – Au revoir!

Французская кавалькада проскакала по двору, высекая снопы искр, и скрылась за воротами замка. Шарп тоже поглядел на конюшни: в дверях стояли шестеро ракетчиков в легко узнаваемых артиллерийских мундирах. Он выругался и потребовал, чтобы сержант записал их имена. Оставалась надежда, что Дюбретон всего лишь решит, что Шарп припрятал там парочку пушек. Завтрашний день даст ответ, так ли это.

Рождественский день закончился. На замок Богоматери спустилась ночь.

Голоса немцев, поющих рождественские гимны, стихали по мере того, как их лошади удалялись в сторону селения. Восемь офицеров и Жозефина остались ужинать с французами.

Свет факелов, освещавших улицу, в ночном тумане казался мягким и приглушенным. Сэр Огастес был в игривом настроении, но игривость эта была фальшивой: возможно, он просто пытался соответствовать Жозефине, выглядевшей знойной красавицей, насколько косметика и прочие женские хитрости могли это позволить. Через ее плечо сэр Огастес бросил:

– Может быть, вам подадут лягушачьи ножки, Шарп, и вы сможете удовлетворить свою жажду лягушачьей крови!

– Хотелось бы верить, сэр.

Похоже, ночью будет морозно: хотя в небе над головой и южнее сквозь туман проглядывали звезды, по-рождественски яркие, но на севере все было темным, и темноту эту натягивало на юг. Шарп чувствовал, что погода портится: дай Бог, чтобы не пошел снег. Ему не нравилась мысль, что и без того непростой путь от Господних Врат с забившими все подземелья замка британскими, португальскими и испанскими дезертирами на руках и фургонами Джилайленда в обозе может еще усложниться, если перевалы засыплет снегом. Возможно, им вообще не удастся уйти поутру – хотя тут многое зависит от французов и их планов.