Ларьев подошел к краю ямы, заглянул вниз.

— Ну, есть что-нибудь? — крикнул он.

— Пока ничего, — отозвался снизу голос.

Когда взрывали церковь, то обрушился пол и внизу оказался огромный подвал. Для чего он был сделан, никто так и не знал. Необходимы были, видимо, специальные раскопки, а заниматься ими было некому.

— Поищите, поищите, — попросил Ларьев. Он вздохнул, подошел к Егору. — Если нож охотничий, надо будет проверить всех охотников и рыбаков, — сказал он.

— Здесь каждый второй охотник или рыбак, — усмехнулся Воробьев.

— Ну что за сергеевская привычка! — не выдержав, рассердился Ларьев и, переходя уже на примирительный тон, добавил: — По-твоему, если таких ножей много, то и искать не надо?..

— Да это я так, — вздохнул Воробьев.

— Понимаешь, если верна твоя идея относительно того, что преступники нарочно не сожгли турбину, а лишь остановили ее, чтобы лишить нас гарантии, а я думаю, что здесь ты прав, то теперь они должны готовиться к этому, так? — заговорил Ларьев.

— Так-так-та-ак! — загорелся Егор, польщенный тем, что Виктор Сергеевич сказал «твоя идея».

— Ну?! А мы сидим в небо глядим, звезды считаем?.. Так?

— Так-так-та-ак! — вздохнул Егор.

— Ну чего растакался? Беспокоит меня затишье это, ох как беспокоит! Сколько уже прошло, месяц?

— Да чуть поболе будет…

— Тем более, что мы их основательно вспугнули! Бугрова выпустили, Русанова нашли, даже Сергеева, вон, сместили! Встревожиться они должны, ускорить свои злодейские планы! Так, что ли, господин Шерлок Холмс?.. — усмехнулся Ларьев.

— А можа, наоборот, затаились, решили переждать? — пропустив мимо ушей ироническую реплику насчет Шерлока Холмса, задумался Егор.

— Можа не можа! — передразнив, рассердился Ларьев. — Нам гадать негоже! Посты удвоили?

— Да, и охрана теперь вдоль забора…

— Значит, чужой не пройдет, а своего станционного мы еще не знаем…

— Всех вроде проверили… — нахмурился Егор.

— Видишь, как бывает? Зайдешь в тупик и вроде выхода нет, хоть караул кричи! Ходи, вот, мерзни по этой церкви да жди чуда какого-то! Бывает и так. Но главное, надо работать, и верить, и работать вдвое, втрое больше, чем враг! Тут уж другого нет…

Ларьев помолчал, пожевал губами воздух, глядя на дымящего свой «Максул» Егора. В кожанке на сквозняке — церковь продувало со всех сторон — он закоченел, и красный нос, будто морковка, горел на его темном, изрытом оспинами лице.

— И чего ты такие гнусные папиросы куришь? — морщась, спросил Ларьев.

— Не знаю, — пожал плечами Егор.

— Вот, например, папиросы «Леда»! Как это была реклама?! А, вот, вспомнил: «„Леда“ — табак вкусный и легкий, даже бабочке не испортит легких» А? Или вот эти: «Папиросы „Шутка“ не в шутку, а всерьез — вкусней апельсинов, душистей роз». А «Максул» твой дегтем отдает!

— Дешевые зато… — пробурчал Егор.

— Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною, — промычал Ларьев, глядя в оконный пролом церкви.

Эксперты что-то увлеченно рассматривали через луну, и Егор даже присел около ямы на корточки.

— А кто это идет вон? Я не узнаю… — Ларьев кивнул на человека, быстро шагающего вдали по улице. Воробьев подошел, присмотрелся.

— Это Левшин, — усмехнулся Егор.

— Шагает он… — Ларьев осекся. — Выправка есть…

— Он же воевал, — подсказал Воробьев.

— Да-да, знаю… — кивнул Ларьев, думая о своем. — Так вот, факты, Егор Гордеич, можно иногда раскладывать и так и этак, бывает, они словно сами в ряд прыгают, но ведь ты по-человечески-то видишь, к примеру, что Бугров честный, порядочный специалист, что нет у него двойного дна, а это тоже факт, не так ли?

Воробьев кивнул.

— И важный, заметь, факт, а мы вроде его стыдливо обходим: мол, мало ли что, это еще ничего не значит! Значит, еще как значит! Если человек завел семью, дорожит ею, дорожит своей работой, влюблен в нее, имеет твердый авторитет, снискал уважение и популярность, это очень много значит, и нельзя одним махом это перечеркивать. А мы порой привносим в работу свою зависть, обиду, и вот тогда до роковой черты совсем недалеко. Ведь мы — политическое управление, и уж для кого-кого, а для нас политический авторитет человека должен иметь первостепенное значение. Вот и получилось с Бугровым нехорошо… Я все думаю об этом и все больше убеждаюсь в том, как надо осторожно к человеку подходить. А то ведь неровен час и наш авторитет подсечется… Он на германской воевал?.. — помолчав, вдруг спросил Ларьев. — Левшин этот?..

— Да, вроде…

— И в каком чине?

— Не помню сейчас…

— Ногу уж очень характерно выбрасывает, словно его постоянно на плацу муштровали… И, судя по походке, характер сильный, волевой, властный…

— Черт! — Ларьев снял пенсне, достал платок, протер стекла. — Знаешь, я уже отговариваю себя от этого Левшина! — усмехнулся он. — Я тебе рассказывал, как несколько раз вот так, увлекшись версией, ошибался. Вот и теперь постоянно себе внушаю: не торопись, проверь, спокойнее, без пафоса!.. А сам все больше и больше к этому Левшину склоняюсь. Уж больно часто его имя в наших делах мелькает. Сегодня утром чуть на вокзал снова не пошел, еле остановил себя! И вот опять! Увидел, как он вышагивает, и ну себя взнуздывать! А улик никаких… А что Мокин?..

Егор молчал, глядя в проем церкви.

— И к Мокину у нас пока ключика нет, — проговорил Ларьев. Надел пенсне. — Что же, будем искать!

Они помолчали, каждый думая о своем.

— А Лынев твой, вон, книжку читает, — Ларьев покрутил головой. — В библиотеку его что ли сдай, а то убьют!

Лынев действительно, стоя в оцеплении, читал книгу и грыз сухарь. Егор нахмурился.

— Я сейчас скажу, — кивнул Егор и направился было к Лыневу.

— Не надо, — вдруг остановил его Ларьев. — Пусть читает… Не в засаде же!.. И потом… — вдруг потянувшись, радостно проговорил Виктор Сергеевич, — если вдуматься, это, батенька мой, и есть социализм во всей своей прекрасной чистоте! Боец использует каждую свободную минуту, чтобы черпать сокровища, которые накопило человечество, и к такому богатству у нас для каждого дверь открыта!

Вылезли из ямы эксперты.

— Ну что?.. — улыбаясь глазами сквозь пенсне, спросил Ларьев.

— Ничего, — виновато развели те руками.

— Ну и хорошо! — вдруг радостно проговорил Ларьев. Айда, ребята, к Егору Гордеичу чай пить! Он всех нас приглашает! — взмахнул руками Виктор Сергеич, и Егору, ни сном ни духом не ведавшему о таком приглашении, ничего не оставалось делать, как подтвердить его и лихорадочно соображать, чем гостей потчевать, так как он не был дома более суток.

Однако зря Егор волновался: нашлась дома заварка и даже кусок сахара. Его вмиг покололи, вскипятили чайник на примусе, расселись на кровати и подоконнике.

— Я думаю, скорее всего убили его наверху, а в яму просто сбросили, потому что, кроме следов сапог наших милиционеров, — рассуждал старший эксперт Николай Николаевич Елин.

— …И их же окурков, — вставил, усмехаясь, его помощник Платон Гусев, — больше ничего и нет.

— Следы были наверху, но прошло уже немало времени, да навалилось зевак сразу множество, стали разгонять, — продолжил Елин, деликатно продолжая пить чай. Он пил с достоинством, неторопливо, не мешая своему сообщению. — Рады бы другим чем помочь, да чем уж богаты…

— Крови много вылилось, — заметил Гусев.

— Да, крови много, он, видимо, еще долго жив был, даже стонал, наверное, ночь, к утру отошел… поддержал Елин.

Ребята еще пожаловались Ларьеву на отсутствие всяких химпрепаратов, технического оборудования, и Виктор Сергеич обещал помочь. Потом Егор заторопился на дежурство к девяти, и пришлось заканчивать чаепития.

На следующий день Ларьев заявился в отдел еще затемно, часов в шесть.

Ночью позвонили из больницы и сообщили, что к ним в бессознательном состоянии был доставлен Сергеев Василий Ильич с сильным сердечным приступом. Почувствовав боль, он сам дошел до больницы и рухнул на крыльце. Пока находится без сознания. Егор, встревоженный происшедшим, позвонил утром в больницу, однако на этот раз его успокоили: после двух уколов Сергеев пришел в себя, но самочувствие пока не пришло в норму. Егор лишь успел поведать все это Ларьеву, как в сенях послышался шум, и не успел Егор сообразить и меры предосторожности принять, — отвыкли уж за десять лет мирной жизни, — как дверь распахнулась и в кабинет ворвался Бугров. Егор уж потом подумал: войди кто другой, кому они мешают, — уложил бы их в два счета и ушел бы непойманным.