— На работу.

— Вас ещё не откомандировали в наше распоряжение.

— Откомандируют.

— Нужно пройти отдел кадров…

— Отдел кадров для меня — это нуль-проход, — отмахнулся я. — Интересуюсь позавчерашними стенограммами.

— Для чего? Всё равно не поймёте.

— В частности, решением совещания, — продолжал я, величественно не обращая внимания на её выпады, — поскольку, мне известно, намечены четыре экспедиции: в Арктику, на Кавказ, в Гренландию и в Гималаи.

— Пять, — поправила она. — Пятая на ледник Федченко.

— Я бы выбрал Гренландию, — как бы между прочим заметил я.

Она засмеялась, словно имела дело с участником школьного шахматного кружка, предложившим сыграть матч с Петросяном. Я даже растерялся.

— А куда же?

— Никуда.

Я не понял.

— Почему? В каждой же экспедиции требуется кинооператор.

— Придётся вас огорчить, Юрочка: не потребуется. Поедут научные сотрудники и лаборанты специальных институтов. НИКФИ, например. И не смотрите на меня добрыми бараньими глазами. Учтите, я не говорю: глупыми. Я просто спрашиваю: вы умеете работать с интроскопом? Нет. Умеете снимать за «стеной непрозрачности», скажем, в инфракрасных лучах? Нет. Умеете превращать невидимое в видимое с помощью электронно-акустического преобразователя? Тоже нет. Я это читаю на вашем идеально побритом лице. Так что зря брились.

— Ну а простая съёмка? — все ещё не понимал я. — Обыкновенный фильмус вульгарис?

— Обыкновенный фильмус вульгарис можно снять любительской камерой. Теперь это все делают. Важнее получить изображение в непрозрачных средах, за внешним покровом облака. Что, например, происходит с двойником в малиновой трубке?

Я молчал. Для обыкновенного оператора это было дифференциальное исчисление.

— Вот так, Юрочка, — опять засмеялась она. — Ничего вы не можете. И по методу Кирлиан не можете?

Я даже не слыхал о таком методе.

— А он, между прочим, позволяет отличить живое от неживого.

— Я и простым глазом отличу.

Но она уже вошла в роль лектора.

— На снимке живая ткань получается в окружении призрачного сияния — разряды токов высокой частоты. Чем интенсивнее жизнедеятельность, тем ярче ореол.

— Голому ежу ясно, что это живая ткань, — разозлился я и встал. — Не беспокойтесь об отделе кадров. Мне там делать нечего. Здесь тоже.

Она рассмеялась на этот раз совсем по-другому: весело и добродушно.

— Сядьте, Юрочка, и утешьтесь: мы поедем с вами вместе.

— Куда? — Я ещё не остыл от обиды. — В Малаховку?

— Нет, в Париж.

Я так и не понял эту чертовку, пока она не показала мне решение о нашей командировке на парижский конгресс. А сейчас я ждал эту чертовку, как ангела, топтался у окна и грыз спички от нетерпения. И конечно, пропустил, когда отошёл к столу за сигаретами. Она позвонила, когда я уже раздумывал о будущем разрыве дипломатических отношений.

— Господи! — воскликнул я. — Наконец-то!

Она бросила плащ мне на руки и протанцевала в комнату.

— Ты стал верующим?

— С этой минуты. Поверил в ангела, приносящего милость неба. Не томи — когда?

— Послезавтра. Зернов возвращается завтра, а наутро уже вылетаем. Билеты заказаны. Кстати, почему мы на «ты»?

— Инстинктивно. Но не это тебя волнует.

Она задумалась.

— Верно, не это. «Они» уже в Арктике, понимаешь? Вчера у нас в комитете был Щетинников, капитан только что вернувшегося в Архангельск ледокола «Добрыня». Он говорит, что все Карское море и океан к северу от Земли Франца-Иосифа уже свободны от льдов. А из Пулкова сообщили, что над Северным полюсом по нескольку раз в день выходят на орбиту ледяные спутники.

— А комитет съёмку отменил, — пожалел я. — Сейчас снимать бы и снимать.

— Уже снимают любители. Скоро плёнку пачками будем получать. Не это важно.

— А что важно?

— Контакт.

Я свистнул.

— Не свисти. Попытки контакта уже предприняты, хотя, кажется, без успеха. Но английские и голландские учёные предлагают свою программу контактов — все материалы у Осовца. Кроме того, на конгрессе придётся иметь дело с группой Томпсона. Американская делегация фактически раскололась, большинство Томпсона не поддерживает, но кое-кто с ним блокируется. Не очень прочно, но в Париже они бой дать могут. А ты спрашиваешь, что важно. Погоди. — Она со смехом вырвала у меня свой плащ и вытащила из кармана объёмистый пакет, оклеенный иностранными марками. — О самом важном забыла: тебе письмо из Америки. Приобретаешь мировую известность.

— От Мартина, — сказал я, взглянув на адрес.

Он был написан, мягко говоря, своеобразно:

«Юри Анохину. Первому наблюдателю феномена розовых „облаков“. Комитет борьбы с пришельцами из космоса. Москва. СССР».

— «Комитет борьбы»… — засмеялась Ирина. — Вот тебе и программа контакта. Томпсоновец.

— Сейчас прочтём.

Мартин писал, что из антарктической экспедиции он вернулся в свою авиачасть близ Сэнд-Сити, где-то на юго-западе США. Тут же по предложению Томпсона его откомандировали в распоряжение уже сколоченного адмиралом добровольного общества борьбы с космическими пришельцами. Назначению Мартин не удивился: Томпсон сказал ему об этом ещё в самолёте по дороге в Америку. Не удивился он и должности. Узнав о том, что ещё в колледже Мартин печатался в студенческих журналах, адмирал назначил его пресс-агентом. «По-моему, старик мне явно не верит, считает меня двойником, чем-то вроде вражеского солдата из пятой колонны, и потому хочет держать при себе, приглядываться и проверять. Из-за этого я не рассказал ему, что произошло со мной по дороге с нашей авиабазы в Сэнд-Сити. А рассказать кому-нибудь надо, и, кроме тебя, некому. Только ты один разберёшься в этой дьявольщине. Мы с ней знакомы по Южному полюсу, только здесь она иначе загримирована».

Письмо было написано на пишущей машинке — больше десятка плотно исписанных листиков. «…Мой первый очерк не для печати, а для тебя, — писал Мартин. — Скажешь по совести, гожусь ли я в газетчики». Я перелистал несколько страничек и ахнул.

— Читай, — сказал я Ирине, передавая прочитанные листки, — кажется, все мы влипли.

Мартин писал:

«Солнце ещё только подымалось над горизонтом, когда я уже выехал за ворота авиабазы. Надо было спешить: сутки отпуска — срок небольшой, а до Сэнд-Сити меньше чем за час не доберёшься. Я весело махнул рукой невыспавшемуся часовому, и мой древний двухместный „корвет“ привычно рванул вперёд по размягчённому зноем асфальту. В багажнике что-то погромыхивало с противным скрежетом, цилиндры постукивали, напоминая о своей дряхлости. „Сменить бы машинку, — подумал я, — давно пора: восьмой год со мной кочует. Да жаль расстаться — привык. И Марии нравится“.

К Марии, собственно, я и ехал в Сэнд-Сити — провести свой последний свободный день перед отъездом в Нью-Йорк к адмиралу. Познакомили меня с Марией ребята с авиабазы в первый же вечер после моего возвращения из Мак-Мерде. Новенькая в этом баре, она нельзя сказать, чтобы выделялась — девчонка как девчонка, в крахмальном халатике, с причёской под Элизабет Тейлор: все они из бара под кинозвёзд работают, — но почему-то привязался к ней сразу, все свободные вечера к ней в город гонял и даже матери написал, что есть, мол, одна хорошая девушка, ну и всё такое прочее — сам понимаешь.

В эту поездку я уже окончательно все решил и даже разговор с ней обдумывал; задерживаться, понятно, не хотел. Но пришлось всё-таки остановиться. Какой-то парень замельтешил на дороге, я ему просигналил, а он, вместо того чтобы просто сойти с обочины, заметался, запсиховал и грохнулся под машину. Понятно, я затормозил, высунулся, кричу:

— Эй, друг, машины не видел?

Он посмотрел на меня, потом на небо и медленно поднялся, отряхивая от пыли свои старые джинсы.

— Тут не машины, а кой-что похуже людей пугает. — Он шагнул ко мне и спросил: — В город?

Я кивнул, он сел, все ещё дикий какой-то, чем-то напуганный, с мелкими каплями пота на лбу, с тёмными мокрыми кругами на рубахе под мышками.