Шпаги опять скрестились. Я вспомнил ещё один совет Кирша: не атаковать преждевременно, пока противник хоть на мгновение не утратит чувства пространства. «Ждите, когда он откроется», — говорил Кирш. Но Бонвиль не открывался. Его шпага кружила у моей груди, как оса. Вот-вот ужалит. Но я отступал и отбивался. Удар. Отбил. Ещё удар. Отбил. Какая удача для меня, что он фехтовал левой: я успевал поймать его движения.

Бонвиль словно прочёл мои мысли.

— Левой мне только сапоги тачать, — сказал он. — А хотите посмотреть правую?

Он снял руку с перевязи и мгновенно перехватил клинок. Тот сверкнул, отвёл мою шпагу и кольнул в грудь.

— Вот как это делается, — похвастался он, но не успел продолжить.

Кто-то невидимый знакомо напомнил:

— Левая, Бонвиль, левая! Уберите правую.

Бонвиль послушно перехватил шпагу. Кровавое пятно у меня на груди расползалось.

— Перевяжите его, — сказал Бонвиль.

С меня стащили рубаху и перевязали ею плечо. Рана была неглубокая, но сильно кровоточила. Я согнул и разогнул правую руку: больно не было. Я ещё мог оттягивать время.

— Где учились? — спросил Бонвиль. — В Италии?

— Почему?

— У вас итальянская манера уходить в защиту. Но это вам не поможет.

Я засмеялся и чуть не упустил его: он подстерёг меня справа. Я еле успел присесть, шпага его только скользнула по плечу. Я отбил её вверх и в свою очередь сделал выпад.

— Молодец, — сказал он.

— У вас кровь на руке.

— Не страшно.

Шпага его снова закружила у моей груди. Я отбивался и отходил, чувствуя, как леденеют пальцы, впившиеся в рукоятку. «Только бы не споткнуться, только бы не упасть», — повторила предостерегающая мысль.

— Не затягивайте, Бонвиль, — сказал невидимый голос, — дублей не будет.

— Ничего не будет, — ответил Бонвиль, отходя назад и предоставляя мне желанную передышку. — Я не достану его левой.

— Так он достанет вас. Я перестрою сюжет. Но вы супермен, Бонвиль, — таким я вас задумал. Дерзайте.

Бонвиль снова шагнул ко мне.

— Значит, был разговор? — усмехнулся я.

— Какой разговор?

Передо мной снова был робот, все забывший, кроме своей сверхзадачи. А я вдруг почувствовал, что моя спина упёрлась в стену. Отходить было некуда. «Конец», — безнадёжно подумал я.

Его шпага снова поймала мою, метнулась назад и вонзилась мне в горло. Боли я не почувствовал, только что-то заклокотало в гортани. Колени у меня подогнулись, я упёрся шпагой в землю, но она выскользнула из рук. Последнее, что я услышал, был возглас, прозвучавший, казалось, с того света:

— Готов.

Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых белых картин. Белое пятно потолка надо мной, белые, не затемняющие комнаты шторы на окнах, белые простыни у лица. В этой белизне вдруг сверкали какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи, длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.

— Он в сознании, — слышал я.

— Я вижу. Наркоз.

— Всё готово, профессор.

И все по-французски быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло — и свет, и мысль, и вновь ожило в белизне оформления. Опять склонялись надо мной незнакомые лица, блестело что-то полированное — ножницы или ложка, ручные часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но всё это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни пространства, ни времени — только чёрный вакуум сна.

Потом картины становились всё более отчётливыми, словно кто-то невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое строгое лицо профессора в белой шапочке сменялось ещё более суровым лицом сестры в монашеской белой косынке; меня кормили бульонами и соками, пеленали горло и не позволяли говорить.

Как-то я всё-таки ухитрился спросить:

— Где я?

Жёсткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.

— Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло. Нельзя.

Однажды склонилось надо Мной знакомое до каждой кровинки лицо в дымчатых очках с золотыми дужками.

— Ты?! — воскликнул я и не узнал своего голоса; не то хрип, не то птичий клёкот.

— Тсс… — Она тоже закрыла мне рот, но как осторожно, как невесомо было это прикосновение! — Все хорошо, любимый. Ты поправляешься, но тебе ещё нельзя говорить. Молчи и жди. Я скоро опять приду. Очень скоро. Спи.

И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле, и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в чёрную пустоту, пока наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь — я знал это: даже повязка на горле была снята.

— Как вас зовут? — спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.

— Сестра Тереза.

— Вы монахиня?

— Все мы монахини в этой клинике.

Она не запрещала мне говорить: ура! И я спросил не без скрытой хитрости:

— Значит, профессор — католик?

— Профессор будет гореть в аду, — ответила она без улыбки, — но он знает, что самые умелые медицинские сестры — мы. Это наш обет.

«Я тоже буду гореть в аду», — подумал я и переменил тему:

— Давно я в клинике?

— Вторую неделю после операции.

— Безбожник делал? — усмехнулся я.

Она вздохнула:

— Все Божий промысел.

— И розовые «облака»?

— Энциклика его святейшества объявляет их созданьями рук человеческих. Творением наших братьев во Вселенной, созданных по образу и подобию Божьему.

Я подумал, что его святейшество уступил меньшему злу, отдав предпочтение антропоцентристской гипотезе. Для христианского мира это было единственным выходом. А для науки? На какой гипотезе остановился конгресс? И почему я до сих пор ничего не знаю?

— У вас больница или тюрьма? — рассвирепел я. — И почему меня медленно морят сном?

— Не морят, а лечат. Сонная терапия.

— А где газеты? Почему мне не дают газет?

— Полное отключение от внешнего мира тоже входит в лечение. Закончится курс — все получите.

— А когда закончится курс?

— По выздоровлении.

— А когда…

— Спросите профессора.

Я внутренне усмехнулся: не выдержала всё-таки. И начал атаку с фланга:

— Но мне гораздо лучше, правда?

— Правда.

— Тогда почему нет свиданий? Или меня все забыли.

Нужно быть монахиней, чтобы выстоять перед таким больным. Сестра Тереза, только однажды сорвавшись с тона, выстояла. Даже некое подобие улыбки скользнуло по её невозмутимым губам.

— День свиданий сегодня. Приём начнётся… — она посмотрела на ручные часы, блеск которых я столько раз видел во время своих пробуждений, — через десять минут.

Я выдержал эти десять минут, покорный, как ягнёнок. Мне даже разрешили сидеть на постели и разговаривать, не глядя на секундомер: голосовые связки у меня совсем зажили. Но Ирина всё же предупредила:

— Говорить буду я, а ты спрашивай.

Но мне даже спрашивать не хотелось, а только повторять пять букв в одной и той же интонации: милая, милая, милая… Занятно всё-таки у нас получилось: никаких предварительных объяснений, вздохов, намёков и полунамёков. Всю подготовку провёл мой противник Бонвиль — Монжюссо. Интересно, знала ли об этом Ирина? Оказывается, знала — от Зернова. А сама она пребывала в это время в каком-то оцепенении — сон не сон, а сплошной провал в памяти. Очнулась: утро, дремота, вставать не хочется.

— А ты в это время кровью истекал у Зернова в номере. Хорошо, он добрался вовремя: ты ещё дышал.

— Откуда добрался?

— Снизу. Из холла. Сам почти без сознания лежал — все тело избито. Чудеса! Словно возвращение из крестовых походов.

— Пожалуй, попозже. Шестнадцатый век, по-моему. Шпаги без ножен, а клинок — как тростинка. Попробуй отбей — молния!