«Анти-я» опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесёт ему последний неотразимый удар.

И Борис Аркадьевич не промахнулся.

— Меня убедила одна его фраза. — Он только локтем показал на моего визави. — «Мы оба настоящие». Помните? Наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убеждён в том, что настоящий — это он, а двойник — модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он — модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: «Мы оба настоящие». Только он.

Раздались хлопки: аплодировал «анти-я».

— Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный учёного. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворённые природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря — знаю все его мысли, и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это — здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню всё, что делал, говорил и думал Анохин, все годы его жизни — и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню всё, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря — всю полученную и обработанную им информацию о розовых «облаках» и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в синтезированном мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему она связана со вторичной синтезацией Анохина.

Теперь я смотрел на него почти с благодарностью. Мучитель исчез, появился друг, собеседник, попутчик в незнаемое.

— Значит, вы с самого начала знали, что синтезированы? — спросил Зернов.

— Конечно.

— Знали, когда и как?

— Не совсем. С первого мгновения, как я очнулся в кабине «Харьковчанки», я уже был Анохиным, но знал и о том, что он существует помимо меня, и о том, что отличает нас друг от друга. Я был запрограммирован иначе и с другими функциями.

— Какими?

— Прежде всего явиться и рассказать вам.

— О чём?

— О том, что вторичная синтезация Анохина связана с полученной и обработанной им информацией об отношении человечества к феномену розовых «облаков».

— Почему для этой цели был избран Анохин?

— Может быть, потому, что он был первым, чей психический мир изучен пришельцами.

— Вы сказали «может быть». Это ваше предположение?

— Нет, оговорка. Я это знаю.

— От кого?

— Ни от кого. Просто знаю.

— Что значит «просто»? Из каких источников?

— Они во мне самом. Как наследственная память. Я многое знаю вот так, ниоткуда. О том, что я модель. О своей суперпамяти. О двух Анохиных. О том, что я должен сохранить и передать всю полученную им информацию.

— Передать кому?

— Не знаю.

— Пришельцам?

— Не знаю.

— Не могу разобраться в ваших «знаю» и «не знаю». — Тон Зернова уже приобретал оттенки несвойственного ему раздражения. — Давайте без мистики.

— Какая же это мистика? — снисходительно усмехнулся мой «анти-я». — Знание — это качество и количество полученной и переработанной информации. Моё знание запрограммировано, вот и все. Я бы назвал его субзнанием.

— Может быть, подсознанием? — поправил Зернов.

Но двойник отклонил поправку.

— Кто знает процессы, происходящие в подсознании? Никто. Моё знание неполно, потому что исключает источники, но это знание. Что такое субсветовая скорость? Почти световая. Так и моё субзнание — нечто противоположное суперпамяти.

— А что вы знаете, кроме того, что вы модель? — вдруг спросила Ирина.

Мне показалось, что я в зеркале улыбнулся с этакой стиляжьей развязностью. Но это был он, конечно. И ответил он в той же манере:

— Например, то, что я влюблён в вас ничуть не меньше Юры Анохина.

Все засмеялись, кроме меня. Я покраснел. Почему-то я, а не Ирина.

А она продолжала:

— Допустим, что Юра влюблён. Допустим, что он даже собирается жениться на мне и увести с собой. А вы?

— И я, конечно.

Я не мог бы сказать этого с большей готовностью.

— А куда?

Последовало молчание.

— Что вы стоите против Юрки, — не без жалости в голосе спросила Ирина. — Вы же пустышка. Они дунут — и вас нет.

— Но я что-то предчувствую… что-то знаю иное.

— О чём?

— О моей жизни за пределами психики Юры Анохина.

— А разве есть она, эта жизнь?

Мой двойник впервые мечтательно, может быть грустно даже, о чём-то задумался.

— Иногда мне кажется, что есть. Или вдруг что-то или кто-то во мне говорит, что будет.

— Что значит «что-то» или «кто-то»? — спросил Зернов.

— То, что запрограммировано. Например, уверенность в том, что самым близким к истине было выступление не учёного, а фантаста на парижском конгрессе. Или, например, убеждённость, что догадка Зернова о контактах верна. И ещё ощущение, что нас всё-таки не совсем понимают — я говорю «нас» как человек, не сердитесь, я ведь не розовое «облако», — ощущение, что многое в нашей жизни и в нашей психике ещё остаётся для них неясным, требует изучения, что изучение будет продолжаться. Не спрашивайте, где и как, — не знаю. Не спрашивайте, что делается под куполом, — не видел. Вернее, видел глазами Анохина. А твёрдо знаю одно: как только выскажу все это вам, запрограммированные функции выключатся. Извините за терминологию: я не кибернетик. И тогда меня позовут. — Он улыбнулся. — Уже зовут. Прощайте.

— Я провожу тебя, — сказал я.

— И я, — присоединился Вано. — Охота на «Харьковчанку» взглянуть.

— Её уже нет. — Юрий Анохин-второй отворил дверь в тамбур. — Не провожайте. То, что со мной произойдёт, вы знаете: Юра это уже заснял. — Он грустно улыбнулся. — Я пока ещё человек, и мне, пожалуй, было бы неприятно такое любопытство.

Он вышел и уже из-за двери помахал мне рукой.

— Не сердись. Юрка, за мистификацию. Или за розыгрыш — как тебе больше нравится. А с пари не обманываю. Ещё скажу тебе, что обещал, как условились.

Никто долго не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти, где-то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни говори о моделировании и синтезации, а он всё-таки был человеком!

— Жалко, — вздохнул наконец Толька, — наверно, они уже летят…

— Брось, — остановила его Ирина, — не надо.

Но молчать уже не хотелось.

— Случится такое, опять запсихуешь, — скривился Вано, должно быть вспомнив своё приключение в Антарктике, и прибавил смущённо: — А я тебя поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.

— Всем показался, — ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищённо. — Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!

«А ему, наверно, очень хотелось жить».

Я подумал, он ответил:

— А я полено, по-твоему? «Хотелось»! Мне и сейчас очень хочется жить.

Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял, не придумывал, не воображал. Я слышал.

— А где ты сейчас? — так же мысленно спросил я его.

— На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет. А впрочем, какая разница? До фонаря, правда?

— Страшно?

— Немножко. И всё-таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей и не думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во-первых, штамп, а во-вторых, неправда.

— Ты же исчезнешь.

— Это не смерть, а переход в другое состояние.

— В котором тебя уже нет.

— Почему — нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.

— Сон проходит. А у тебя?