– Моя мама через два дня после моего отъезда устроила в моей комнате мастерскую, – сообщает Дженн. – По тебе хоть скучают.

– Да уж.

– Что за печенье? – спрашивает Кендра.

– Черно-белое.

– Прямо как мы, – шутит она. Она черная, то есть афроамериканка, я не знаю, как лучше говорить, а она сама использует оба слова.

– Расовая гармония печенья, – говорю я.

Дженн с Кендрой смеются.

– Идем сегодня с нами, – зовет Дженн.

– Сначала вечеринка у Хендерсона, а потом – в бар на Центральной, там вроде как очень либерально смотрят на возраст, – сообщает Кендра, скручивая в узел только что выпрямленные волосы, потом задумывается и снова распускает. – Там будет множество прекрасных особей мужского пола.

– И женского, если тебя это привлекает, – добавляет Дженн.

– Не привлекает. Ни то, ни другое.

Кали злобно ухмыляется.

– Ты, кажется, не в тот колледж поступила. В Бостоне вроде как есть католическая женская школа.

У меня сжимается в животе.

– Туда евреев не берут.

– Вы, двое, успокойтесь, – говорит Кендра. Она вечно такая дипломатка. – Ну почему бы тебе не выйти с нами на несколько часиков?

– Химия. Физика, – повисает тишина. Они все кто на гуманитарном, кто на экономе, так что при упоминании точных наук сразу стихают. – Я лучше в комнату обратно пойду. У меня там свидание с Третьим законом термодинамики.

– Звучит соблазнительно, – говорит Дженн.

Я улыбаюсь, чтобы показать, что ее шутка дошла, а потом, шаркая ногами, удаляюсь в свою комнату, как прилежная ученица беру «Основы химии», но к тому времени, как Великолепная Тройка подходит к двери, у меня веки наливаются свинцом. И я засыпаю, заваленная горой неизученной науки. Так начинается очередной уик-энд «Счастливой Студентки».

Я стараюсь как можно дольше не думать о тех выходных, когда приедут родители, а в четверг накануне их визита я осматриваю свою комнату не так, как воспринимаю ее я – стены, кровать, стол, комод, – а как ее увидят мои родители. Это не комната «Счастливой Студентки». Из всех ящиков торчит грязное белье, везде разбросаны бумаги. Моя мать ненавидит бардак. Так что я пропускаю занятия и целый день занимаюсь уборкой. Оттаскиваю всю грязную одежду в стиралку, усаживаюсь и наблюдаю, как там все крутится. Протираю пыль. Убираю в шкаф все, что связано с учебой: распечатки по китайскому, напоминающие кипу нечитанных газет, тесты по химии и физике, на которых красным начертаны ужасающе низкие оценки; лабы с комментариями: «работай тщательнее», «перепроверь расчеты» или самое страшное «нам надо поговорить». Вместо всего этого я для вида раскладываю работы и оценки, полученные в начале года, до того, как я откровенно на все забила. Я распаковываю одеяло, которое мы летом купили в магазине «Все для спальни и ванной и более того», и кладу его прямо на простецкое стеганое одеяльце, под которым я все это время спала. Достаю из коробки какие-то фотографии и расставляю их то здесь, то там. Я даже захожу в местный книжный и покупаю флажок с гербом нашего колледжа и втыкаю его над кроватью. Вуаля. Ученический дух.

Но я почему-то забываю о будильниках. И это меня выдает.

Побухтев на тему того, какая у нас крошечная гостиная, мама входит в нашу спальню, умиляется при виде фотографий Бастера, а потом смотрит на мои почти голые стены и ахает. У нее на лице написан такой ужас, что можно подумать, будто я развесила там снимки с места преступления.

– Где же твоя коллекция?

Я показываю на неоткрытые коробки в шкафу.

– Почему они там?

– От них много шума, – я наскоро придумываю отговорку. – Не хочу, чтобы Кали мешали. – Сама она радио врубает на полную в семь утра.

– Можно же расставить, но не заводить, – говорит мама. – Ведь в этих часах ты сама.

Да? Я не помню, когда начала их собирать. Мама по выходным любила ходить по блошиным рынкам, и однажды я стала коллекционером часов. Какое-то время я действительно страстно ими увлекалась, но не могу вспомнить такого момента, чтобы я увидела старый будильник и подумала: «Хочу их собирать».

– У тебя тут так пустынно по сравнению с половиной Кали, – говорит мама.

– Видела бы ты мою комнату, – папу окутывает ностальгическая дымка. – Мой сосед залепил окна фольгой. И стало похоже на космический корабль. Он говорил, что мы живем в «общаге будущего».

– А у меня комната минималиста.

– Ну, она обладает неким тюремным шармом, – говорит папа.

– Как будто бы «до» и «после» в передаче про домашний декор. – Мама показывает на половину Кали, где каждый квадратный сантиметр стены закрыт постерами, репродукциями и фотографиями. – То, что у тебя, – это «до». – Как будто я сама не поняла.

Мы отправляемся в одну из мастерских, это какая-то безумно скучная лекция об изменениях в оборудовании учебных кабинетов. Мама даже что-то записывает. Папа отмечает все мелочи, которые он помнит со времен своего обучения, и что изменилось. То же самое он делал и в прошлом году, когда мы приезжали сюда в ознакомительных целях; они с мамой так радовались тому, что я буду тут учиться. Вроде как творили свое наследие. Тогда-то еще и я радовалась.

После лекции папа идет на встречу с другими родителями, сдавшими детям колледж по наследству, а мама – пить кофе с мамой Кали. Кажется, они отлично ладят. Либо Кали не сказала своей матери, какая я неудачница, либо она помалкивает из приличия.

Перед «Президентским обедом» все четыре представительницы «легендарной четверки» со своими предками встречаются в наших апартаментах. Они представляются и кудахчут о том, какие у нас крохотные комнатки, восхищаются тем, что мы сделали со своей малюсенькой гостиной, и на память фотографируют новую табличку: «Встреча великолепной четверки и великолепной восьмерки», которую сделали остальные, без моего участия. Потом мы все вместе выходим и осматриваем кампус, проделывая огромный путь ради каких-то старых, более представительных зданий, по кирпичу которых ползет уже краснеющий плющ. И все так хорошо смотрятся рядом в фланелевых юбках, кашемировых свитерах, коротких дубленочках и высоких сапогах, разбрасывая ногами осеннюю листву. Мы действительно похожи на «Счастливых Студентов», фотографии которых печатают в каталогах.

Обед изыскан и скучен, резиновая курятина и резиновые беседы, проходящие в холодном огромном зале с эхом. И только после обеда миф о великолепной четверке начинает рассыпаться. Потихоньку семьи Кендры, Дженн и Кали отделяются. Скорее всего, обсуждают Рождество, День благодарения и весенние каникулы, свои возможности и все такое. Мама смотрит на них, но ничего не говорит.

Они с папой возвращаются в свой отель, готовятся к ужину. Мама сообщает, что мы идем в хороший ресторан, и рекомендует мне надеть черно-красное платье. А также велит вымыть волосы, а то они уже сальные.

Когда они приходят за мной, возникает неловкий момент, потому что мы сталкиваемся с остальными, и выясняется, что они все вместе идут в какой-то известный ресторан в центре Бостона, где подают морепродукты. Мои мама с папой смотрят на родителей остальной «легендарной четверки» с некоторым напряжением. Соседки как-то покраснели и начали вдруг демонстрировать интерес к нашему серому ковролину. Наконец отец Дженн делает нам запоздалое приглашение пойти ужинать с ними.

– Уверен, что мы сможем потесниться, и все разместимся.

– Нет необходимости, – отвечает мама крайне надменным тоном. – Мы зарезервировали столик в «Преццо».

– Ого! Как вам это удалось? – интересуется Линн. – Мы тоже пытались, но там сказали, что места есть лишь на следующий месяц. – Как говорит мама, «Преццо» – самый крутой ресторан в городе.

Мама таинственно улыбается. Она им не скажет, но я знаю от папы, что у одного из ребят, с которыми он играет в гольф, есть друг в бостонской больнице, а у того есть связи. Мама так этому радовалась, но теперь победа неполноценная.