У нее распахиваются глаза. Потом она щурится, осматривает меня с ног до головы.

– Ты как-то по-другому выглядишь.

Я смеюсь.

– Нет. Я все так же выгляжу. Просто костюм такой.

– Дело не в нем, – говорит она как-то резковато. – Ты просто кажешься другой.

– О. Ну… спасибо?

Я смотрю на Мелани, и только сейчас замечаю ее саму. Она кажется такой привычной. Снова как раньше. Волосы отрастают, у нее снова свой естественный цвет. Обрезанные джинсы, приятная футболка с вышивкой. Колечка в носу нет. Татуировок тоже. Нет разноцветных прядей. Нет вызывающего наряда. Конечно же, то, что она выглядит, как тогда, не значит, что она и в остальном как тогда. И меня вдруг осеняет, что у Мелани, возможно, тоже был трудный год, как и у меня, и я тоже не все про нее понимаю.

Она все еще смотрит на меня.

– Извини, – наконец говорит она.

– За что? – спрашиваю я.

– За то, что заставила тебя подстричься в Лондоне, когда ты не была готова. Мне было так неловко, когда ты плакала.

– Все нормально. Я рада, что сделала это, – это правда. Может, он бы ко мне и не подошел, если бы у меня не было стрижки, как у Луизы Брукс. А может быть, и подошел бы, и узнал бы мое настоящее имя. Этого мне никогда не узнать. Если уж что-то произошло случайно, обратного пути нет.

Мы стоим на тротуаре, опустив руки, не зная, что еще сказать. Соседские детишки все кричат. Я вспоминаю, какими мы были несколько лет назад, как стояли на вышке в бассейне в Мексике. Мы всегда прыгали вместе, держась за руки, но выныривали уже по отдельности. Как мы ни старались, но, когда начинаешь плыть, приходится расцеплять руки. Но, вынырнув, мы вылезали из бассейна, взбирались по лестнице, снова брались за руки и все сначала.

А теперь мы плывем каждая сама по себе. Вот оно. Может, именно это и нужно делать, чтобы не потонуть. Но как знать? Может быть, однажды мы выйдем из воды, возьмемся за руки и снова прыгнем.

Родители предлагают отвезти меня в аэропорт имени Кеннеди, но я запланировала перед отлетом провести день с Ди, так что меня довозят до вокзала на Тридцатой улице в Филадельфии. Я планирую сесть на поезд – впервые за год – до Манхэттена, а Ди встретит меня на Пенн-стейшн. Уже завтра вечером я лечу в Лондон, а оттуда – в Париж.

Объявляют мой поезд, мы выходим на платформу. Папа нервничает и постукивает носками ботинок, уже мечтая о полях для гольфа на Мауи. Они вылетают в понедельник. Мама ходит из стороны в сторону. Когда показываются огни моего поезда, она достает из сумки коробочку.

– Я думала, что в этот раз мы обойдемся без подарков. – В прошлом году мы поужинали в ресторане, в самую последнюю минуту мне надарили много полезных приспособлений. Вчера все было скромнее. Мы ели домашнюю лазанью. И я, и мама, едва ковырялись в тарелках.

– Это скорее для меня, чем для тебя.

Я открываю коробку. Там лежит маленький мобильник с зарядкой и адаптером.

– Вы купили мне новый телефон?

– Нет. То есть да. То есть твой старый телефон мы разморозим, когда ты вернешься. Это другой. Он точно будет работать в Европе. Просто купишь эту… как они называются? – спрашивает она у папы.

– Сим-карту.

– Точно, – мама суетливо снимает крышку. – Видимо, они недорогие. Так что в любой стране можно завести местный номер и при необходимости пользоваться. Можешь звонить или писать нам в случае чего – это если захочешь. Он скорее для тебя, чтобы ты могла с нами связаться. Если понадобится. Но если нет…

– Мам, – перебиваю я, – успокойся. Я буду тебе писать.

– Правда?

– Ну да! И ты ответишь мне с Гаваев. Он фотографирует? – я смотрю на камеру. – Буду тебе и фотки посылать.

– Будешь?

– Конечно, буду.

У нее такое выражение на лице, как будто это я ей подарок сделала.

На Пенн-стейшн полно народу, но я сразу же нахожу Ди: он стоит у табло с информацией об отправляющихся поездах, на нем желто-зеленые шорты из нейлона и майка с надписью: «ЕДИНОРОГИ СУЩЕСТВУЮТ». Он сжимает меня в объятиях.

– Где твой чемодан? – спрашивает он.

Я разворачиваюсь и показываю ему рюкзак оливкового цвета, который я купила в Филадельфии, в магазине, где распродаются излишки армейского обмундирования.

Ди присвистывает.

– А как же там бальное платье умещается?

– А оно сворачивается до очень маленького размера.

– Я-то думал, что у тебя побольше вещей будет, и сказал маме, что мы сначала забросим их, а потом пойдем по городу, так что она обед приготовила.

– Обед – это хорошо.

Ди вскидывает руки.

– Вообще-то мама хотела удивить тебя праздником в твою честь. Не говори, что я проболтался.

– Праздником? Мы же даже незнакомы.

– Я столько о тебе рассказываю, она считает, что уже знает тебя, к тому же она использует любой предлог, чтобы наготовить еды. Придут мои родственники, в том числе кузина Танья. Я тебе о ней рассказывал?

– Парикмахерша?

Ди кивает.

– Я спросил, сделает ли она тебе прическу. Она с белыми девушками тоже умеет, она работает в крутом салоне на Манхэттене. Я подумал, может, тебе снова подстричься, как Луиза Брукс. Такой же боб, как когда вы познакомились. С этим надо что-то делать, – он показывает на мои волосы, которые забраны наверх с помощью крабика, как обычно.

Мы садимся в метро и едем в его спальный район – на самую последнюю станцию. Потом пересаживаемся на автобус. Я смотрю из окна, ожидая увидеть неблагополучные улицы Южного Бронкса, но мы все едем мимо красивых кирпичных домов, стоящих в тени больших деревьев.

– Это и есть Южный Бронкс? – уточняю я.

– Я не говорил, что живу в Южном Бронксе.

Я смотрю на него.

– Ты серьезно? Я сколько раз слышала, что ты оттуда.

– Я говорил, что я просто из Бронкса. И это, по факту, Бронкс. Ривердейл[61].

– Но ты Кендру сколько уверял, что ты из Южного. Говорил, что учился в «Саут-Бронкс-Хай»… – я смолкаю, вспоминая наш первый разговор. – Которого даже не существует.

– Девочка сама сделала поспешные выводы, и я решил ее не разуверять, – Ди хитро ухмыляется. Нажимает на кнопку, подавая сигнал водителю, что мы выходим. Мы оказываемся на людной улице с многочисленными высотками. Район не роскошный, но приятный.

– Д’Анджело Харрисон, как удачно вы притворяетесь.

– Только профессионал может это оценить. Я правда из Бронкса. И я правда бедный. Если люди начинают думать, что я мальчик из гетто – это их выбор, – с улыбкой говорит он. – Особенно если они при этом берутся оплачивать мое обучение.

Мы подходим к симпатичному кирпичному дому с потрескавшимися горгульями над входом. Ди нажимает на кнопку звонка – «предупредить, что мы идем», – а потом в древнем лифте, похожем на клетку, мы едем на пятый этаж. Перед дверью Ди оценивает мою внешность, убирает выбившиеся пряди волос за ухо.

– Делай вид, что ничего не ожидала, – шепчет он, открывая дверь.

Мы входим – в маленькой празднично украшенной гостиной меня встречает человек десять, над столом, уставленным всякими блюдами, висит баннер с надписью «BON VOYAGE ALLYSON»[62]. Я смотрю на Ди – у меня от удивления глаза на лоб лезут.

– Сюрприз! – говорит он, помахивая ручками.

Его мама, Сандра, подходит и крепко меня стискивает. От нее пахнет гарденией.

– Он тебе все рассказал, да? Никогда не видела менее убедительного удивления. Мой мальчик не может хранить секреты, даже если их к нему клеем приклеить. Ну, ладно, тогда проходи, знакомься с народом, угощайся.

Сандра представляет меня всяким тетушкам, дядюшкам и кузенам, потом выдает мне тарелку с куриным шашлыком, макаронами с сыром и какой-то зеленью и усаживает за стол.

– Ну, теперь ты руководишь праздником.

Ди уже всем разболтал про Уиллема, так что меня засыпают советами, как его найти. Потом – вопросами о моей поездке. Как я туда доберусь – лечу из Нью-Йорка в Лондон, оттуда в Париж, где я буду жить – в хостеле в районе Виллет, где мы с Уиллемом гуляли, двадцать пять баксов за ночь в общей спальне, как я буду ориентироваться – я купила путеводитель, и придется рискнуть пользоваться метро. Расспрашивают и о самом Париже, я рассказываю о том, как там было в прошлом году, они интересуются, живут ли там другие национальности, районами, где было много африканцев, тут начинается спор о том, какие африканские страны были французскими колониями, кто-то идет за картой, чтобы во всем разобраться.