Ди садится на стул возле моего письменного стола. Я – на свою кровать. Он берет со стола тубус с плодовыми мушками и рассматривает их с некоторым удивлением.

– Это дрозофилы, – объясняю я. – Я развожу их для уроков биологии.

Он качает головой.

– Если не хватит, обращайся, у моей мамочки на кухне их полно.

Я хочу спросить, где эта кухня. Откуда он. Но мне кажется, что Ди к этому не расположен. Или я. Может, заводить друзей – это особый навык, а я тот урок пропустила.

– Ладно, пора работать. До встречи, дроздофилы, – говорит он насекомым. Я не поправляю.

Мы читаем начало «Зимней сказки», там хорошая сцена, когда Леонтес психует, подозревая Гермиону в измене. Когда мы заканчиваем кусок, Ди убирает Шекспира, и я думаю, что он сразу пойдет, но он достает другую книгу, некого Маркузе[36]. И бросает на меня мимолетный взгляд.

– Налью еще чаю, – говорю я.

И мы молча занимаемся. Это прикольно. В пять пятьдесят звонит будильник, Ди собирается на работу.

– В среду? – спрашивает он.

– Да.

Через два дня все повторяется, печенье, чай, он здоровается с «дроздофилами», читаем вслух Шекспира, молча учимся. Не разговариваем. Просто работаем. В пятницу в комнату входит Кали. Она впервые видит в моей комнате Ди – да и вообще кого-либо – и пристально смотрит на него. Я представляю их друг другу.

– Привет, Ди. Рада познакомиться, – она внезапно начинает заигрывать.

– Нет, это я рад, – отвечает он с преувеличенным воодушевлением.

Кали смотрит на него и улыбается. Потом подходит к шкафу и достает бежевое пальто и рыжевато-коричневые замшевые ботинки.

– Ди, можно у тебя кое-что спросить? Как думаешь, эти ботинки можно надеть с этим пальто? Не слишком однотонненько?

Я смотрю на Ди. На нем светло-голубые спортивные штаны и футболка, на которой блестками написано «Я ВЕРЮ». Я уж не знаю, почему Кали признала его экспертом в сфере моды.

Но Ди сразу включается:

– Ой, детка, ботинки отличные. Может, мне даже придется их у тебя отобрать.

Я несколько шокирована. Ну, я давно поняла, что он нестандартной ориентации, но впервые слышу его пародийно-гламурный гейский говор.

– Ой, нет, – отвечает Кали, и теперь к ее странной манере ударять слова добавляется легкая интонация калифорнийской тупой блондинки. – Они мне обошлись баксов в четыреста. Можешь просто поносить взять.

– Ах, какая ты куколка. Но у тебя-то ножки как у Золушки, а у старины Ди – как у ейных страшных сводных сестер.

Кали смеется, они еще какое-то время говорят о моде. Мне как-то не по себе. Я, наверное, никогда и не задумывалась, что Ди этим так интересуется. А Кали сразу поняла. У нее как будто специальный радар есть, благодаря которому что-то понимаешь о людях и можешь с ними подружиться. Меня-то одежда не интересует, но сегодня, когда звенит будильник и Ди начинает собираться, я показываю ему последнюю юбку, которую прислала мне мама, и интересуюсь, не слишком ли она, на его взгляд, строгая. Но Ди на нее едва смотрит.

– Нормальная.

После этого Кали начинает появляться чаще, они устраивают «Проект Подиум», и Ди разговаривает с ней этаким голоском. Я списываю это просто на то, что у них общая тема для разговора. Но потом, через несколько дней, на выходе мы сталкиваемся с Кендрой, я их знакомлю. Кендра оценивает его, как обычно, улыбается, как стюардесса, тоже как обычно, и спрашивает, откуда Ди.

– Из Нью-Йорка, – отвечает он. Я задумываюсь. Мы с ним знакомы уже почти три недели, и только сейчас я начинаю узнавать основные факты из его биографии.

– А именно?

– Из центра.

– А именно?

– Бронкс.

Улыбка стюардессы пропадает, губы вытягиваются в тонкую линию, как будто ее нарисовали карандашом.

– Типа из Южного? Ты, наверное, очень рад, что попал сюда.

Теперь Ди окидывает Кендру оценивающим взглядом. Они смотрят друг на друга как собаки, наверное, из-за того, что оба темнокожие. У него откуда-то берется новый голос, не тот, каким он говорил со мной или Кали.

– Ты из Южного Бронкса?

Кендре это даже слышать как-то противно.

– Нет! Из Вашингтона.

– Где постоянно дожди и дерьмище?

Дожди и дерьмище?

– Нет, не штат Вашингтон. Столица.

– А. У меня там кузены живут. В Анакостии. Черт, будь здоров там районы бандитские. Даже хуже, чем наш. И стреляют в школе каждую адову неделю.

Кендра в ужасе.

– Я в Анакостии не бывала ни разу. Я живу в Джорджтауне. А училась в «Сидвел френдз», той же школе, что и дочери Обамы.

– А я в «Саут-Бронкс-Хай». Самая дебильная школа в Америке. Слыхала о ней?

– Нет, боюсь, что нет, – она бросает взгляд на меня. – Ну, мне надо идти. Мы скоро с Джебом встречаемся. – Джеб – это ее новый парень.

– Ну, до встречи, подружка, – кричит Ди, когда Кендра скрывается в своей комнате. Ди надевает рюкзак, сотрясаясь от смеха.

Я решаю проводить его до столовой, может, и поем там для разнообразия. Одной ужинать отстойно, но не вечно же бурито из микроволновки питаться. Когда мы спускаемся, я спрашиваю Ди, действительно ли он учился в «Саут-Бронкс-Хай».

Отвечает он снова голосом Ди. По крайней мере того Ди, которого я знаю.

– Я не уверен даже, существует ли такая. Я ходил в спецшколу. А потом меня выцепили – со стипендией – на подготовительный курс в одну частную, которая даже подороже будет, чем «Сидвел френдз». Вот тебе, Мисс Спесивость.

– Почему же ты не сказал ей, где учился?

Ди смотрит на меня и отвечает – снова тем же голоском, которым разговаривал с Кендрой.

– Ну, если уж телочки так хотят видеть во мне отребье из гетто… – он делает паузу и переключается на слащавую и развязную гейскую интонацию – или супергомика… – следующее он говорит глубоким голосом, каким читает Шекспира, – я не возьму на себя обязанность лишать их этих иллюзий.

Мы подходим к столовке, и я начинаю думать, что мне надо бы ему что-нибудь сказать. Но я не совсем знаю что. В итоге я просто спрашиваю, какое в следующий раз лучше печенье, с шоколадной крошкой или датское. Бабушка мне оба вида прислала.

– Печенье я принесу. От мамы получил домашнее с мелассой.

– Хорошо.

– Ничего хорошего. Она войной пошла. Не может допустить, чтобы ее обошла чья-то бабушка.

Я смеюсь. Звук выходит такой странный, как будто завели старую машину, которая долго простояла в гараже.

– Моей бабушке мы этого не скажем. Если она примет вызов и напечет сама, мы можем отравиться. Хуже нее никто во всем мире не готовит.

У нас устанавливается строгий распорядок. Каждый понедельник, среду и пятницу печенье, чай, будильник, Шекспир, занимаемся. О себе мы все еще почти не говорим, но иногда просачиваются какие-то мелочи. Его мама работает в больнице. Родных братьев и сестер нет, но кузенов триллиарды. Получает максимальную стипендию. Он нехило влюблен в профессора Гленни. Степени у него будет две – по истории и литературе, может, дополнительное образование в политологии. Когда Ди скучно, он напевает, а когда серьезно увлечен тем, что читает, накручивает волосы на указательный палец так крепко, что кончик розовеет. И, как я и заподозрила в день нашего знакомства, он умен. Он сам такого не говорит, но это очевидно. Он единственный во всем классе получил пятерку у профессора Гленни за первое сочинение по «Генриху V»; объявив об этом, он зачитал отрывки, чтобы показать нам, к чему стремиться. Ди было стыдно, мне тоже как-то не по себе, но поклонники Гленни смотрели на Ди с такой неприкрытой завистью, что почти оправдывало это публичное чтение. Я же получаю заслуженные четверки за сочинения о Пердите и на тему о потерях и находках.

Я тоже рассказываю Ди о себе какие-то мелочи, но в половине случаев ловлю себя на том, что сортирую, что говорить, а что нет. Он мне нравится. Правда. Но я стараюсь придерживаться своего обещания про чистый лист. Хотя мне все же интересно было бы спросить его мнения насчет Мелани. Я послала ей свое первое произведение из гончарной мастерской с запиской, что полностью переиначила свое расписание. Отправила «Срочной почтой», прошла неделя, но она никак не отреагировала. Тогда я позвонила, убедиться, что все дошло – это была просто дурацкая самодельная чашечка, но покрытая красивой бирюзовой глазурью – подруга извинилась, что не ответила, сказала, что была очень занята.