– Но мы же твоя группа поддержки, – говорит Келли. – Мы не можем бросить тебя одну.

Я вскидываю руки, показывая, что сдаюсь.

– Вы меня бросаете. Я завязываю. Это дохлый номер.

Ребята достают карты, обсуждают, как ехать, что купить на пикник.

– Знаешь, люди иногда путают своих святых заступников.

Я поднимаю взгляд. Рен, летающая за нами эльфесса, молчавшая весь день, наконец заговорила.

– Да?

Она кивает.

– Святой Антоний помогает тем, кто потерял вещи. А святой Иуда – тем, кто потерял направление. Тебе бы убедиться, что ты к тому покровителю обращаешься.

Все смотрят на Рен. Она что, религиозная фанатичка?

– А с кем говорить, если потерял человека? – спрашиваю я.

Рен задумывается.

– Это зависит от обстоятельств. В каком смысле потерял?

Я не знаю. Я вообще не знаю, потерялся ли он. Может быть, он именно там, где ему и хочется быть. Может, это я заплутала, бегая за человеком, которому и не хочется, чтобы его отыскали.

– Не могу точно сказать.

Рен начинает крутить браслет и перебирать висящие на нем фигурки.

– Может, стоит помолиться обоим, – она показывает мне на своем браслете лики обоих святых. Помимо них на нем есть какая-то дата, лист клевера, птичка.

– Но я еврейка.

– Им же все равно, – Рен смотрит на меня. Цвет ее глаз кажется даже не голубым, а отсутствием голубого. Как предрассветное небо. – Попроси их помочь. И сходи в третью больницу.

Больнице Сен-Луи уже четыреста лет. Мы с Рен заходим в современное крыло, примыкающее к старой части здания. Остальных я отправила в Люксембургский сад, и они особо не спорили. Через стеклянный атриум льется свет, рисуя на полу призмы.

В пункте первой помощи тихо, много пустых стульев, а людей мало. Рен подходит к стойке, за которой стоят два медбрата, и обращается к ним на идеальном французском, ее голосок на удивление сладок. Я стою чуть позади и слушаю, понимая, что она пересказывает мою историю, которая их просто заворожила. Даже сидящие на стульях посетители подались вперед, прислушиваясь к ее тихому голосу. Я даже не знаю, откуда Рен все это знает – я ей не рассказывала. Может, за завтраком услышала или когда Келли рассказывала остальным. Когда она заканчивает, повисает молчание. Медбратья смотрят на нее пристально, а потом начинают набирать что-то на компьютере.

– Ты откуда так хорошо знаешь французский? – шепотом спрашиваю я.

– Я из Квебека.

– А почему ты в той больнице не поговорила?

– Потому что его там не было.

Меня спрашивают, как его зовут. Я диктую имя. По буквам. Стучат клавиши.

– Non, – говорит один из медбратьев. – Pas ici[86], – и качает головой.

– Attendez[87], – говорит второй. Подожди.

Набирает еще что-то. Говорит что-то Рен, я теряю нить, но одно слово всплывает на поверхность: число. На следующий день после того, как мы были вместе. Тот день, когда я его уже не увидела.

У меня дыхание перехватывает. Он смотрит на меня и повторяет дату.

– Да, – говорю я. Именно тогда он был здесь. – Oui.

Медбрат говорит еще и еще, я ничего не понимаю. Я смотрю на Рен.

– Они могут сказать, как его найти?

Рен спрашивает, потом переводит мне ответ.

– К архиву нет доступа.

– Но им не обязательно делать выписки. Что-то же о нем они должны знать.

– Говорят, теперь все только в бухгалтерии. Тут почти ничего не хранится.

– Должно же быть что-то. Время обратиться за помощью к Святому Иуде.

– А можно поговорить с врачом? – спрашиваю я у медбратьев на своем ужасном французском. – Может… – Я поворачиваюсь к Рен. – Как по-французски будет «дежурный врач»? Или тот врач, который принимал Уиллема.

Медбрат, наверное, немного понимает по-английски – он потирает подбородок и возвращается к компьютеру.

– А, доктор Робине, – говорит он и снимает трубку с телефона. Через несколько минут распахиваются двустворчатые двери, и такое ощущение, что в этот раз Святой Иуда решил послать нам бонус – врач оказывается красивым, как в сериале: вьющиеся волосы с проседью, а лицо одновременно утонченное и мужественное. Рен начинает объяснять, но я понимаю, что, утратила там я направление или нет, мне надо самой постоять за себя. Так что я с огромным напрягом пытаюсь объяснить по-французски: «Друг пострадал. Был в этой больнице. Потерялся. Надо его найти». Я на грани отчаяния, и с такими примитивными фразами, наверное, похожа на пещерную женщину.

Доктор Робине какое-то время смотрит на меня. А потом зовет за собой, мы проходим через те же двойные двери в пустую приемную, он показывает нам, что можно сесть на стол, а сам усаживается на стул с колесиками.

– Я понимаю ваше положение, – говорит он на безупречном английском с британским акцентом. – Но мы не имеем права никому показывать записи о пациентах. – Он смотрит прямо на меня. Глаза у него ярко-зеленые, взгляд пронизывающий и добрый. – Я понимаю, что вы приехали издалека, из Америки, но увы.

– Вы хотя бы можете сказать мне, что с ним случилось? Не глядя в карточку? Или это тоже нарушение протокола?

Доктор Робине терпеливо улыбается.

– Я принимаю по нескольку десятков человек в день. А это было когда – год назад?

Я киваю.

– Да, – и закрываю лицо руками. Меня заново накрывает осознание собственной глупости. Один день. Один год.

– Может быть, если ты расскажешь мне, как он выглядел, – доктор Робине бросает мне спасительную веревку.

Я хватаюсь за нее.

– Он голландец. Очень высокий, метр девяносто. Семьдесят пять килограммов. Волосы светлые, как солома, а глаза очень темные, почти как угли. Тощий. Длинные пальцы. На ноге зигзагообразный шрам, – я описываю, вспоминаю подробности, которые считала уже забытыми, и перед глазами встает его образ.

А у доктора Робине – нет. У него озадаченный вид, и я понимаю, что для него это просто высокий блондин, один из тысяч.

– Может, у тебя фотография есть?

Мне кажется, что созданный мной образ Уиллема находится в этом кабинете, живой. Он был прав, когда говорил, что для важных воспоминаний фотоаппарат не нужен. Я все это время носила его внутри.

– Нет, – говорю я. – Но ему швы накладывали. И еще у него был синяк.

– Это можно сказать о большинстве наших пациентов, – говорит доктор. – Мне очень жаль.

Он встает со стула и что-то падает на пол. Рен поднимает с пола монетку в одно евро и протягивает ему.

– Подождите! Он вот так с монеткой делал, – говорю я. – Он мог перекатывать ее по костяшкам. Можно? – Я беру монету и показываю.

Потом отдаю ее доктору Робине, он рассматривает ее, словно она какая-то необычная. Подбрасывает и ловит.

– Commotion cerebrale![88] – говорит он.

– Что?

– Сотрясение мозга, – переводит Рен.

– Сотрясение?

Врач поднимает указательный палец и начинает медленно им вращать, словно вытаскивает воспоминания из глубокого колодца.

– У него было сотрясение. И, если я правильно помню, разрыв тканей на лице. Мы хотели понаблюдать за ним подольше – сотрясение мозга может иметь серьезные последствия, – а также хотели сообщить в полицию, ведь на него напали.

– Напали? Почему? Кто?

– Мы не знаем. В таких случаях заявляют в полицию, но он отказался. Он был очень взволнован. Я вспомнил! Он пробыл у нас лишь несколько часов. Хотел сразу же уйти, но мы настояли, что нужно сделать томограмму. Но когда мы его зашили и увидели, что кровоизлияние в мозг отсутствует, он сказал, что ему крайне необходимо идти. Что это очень важно, иначе он что-то потеряет, – он поворачивается ко мне и смотрит на меня огромными глазами. – Тебя?

– Тебя, – соглашается Рен.

– Меня, – перед моими глазами начинают плясать черные пятна, мозг словно разжижается.

– Кажется, она сейчас в обморок упадет, – говорит Рен.