– Да нет, не думаю. Но пойми меня, Гарни, это не предмет для разговора! Это все только предположения – я не могу ничего доказать!

– Все же хорошо, что ты меня предупредил, – сказал мистер Темплком, качая головой. – А то мои косточки перемывались бы по всей Англии, разве нет?

– Да ничего б они не перемывались! – произнес Филипп с досадой. – Прости меня, Гарни, но я действительно в те дни, приезжая в Стейплвуд, изводился страхами, которые не мог обосновать, а следовательно, и высказать вслух. Чем меньше я болтаю, тем лучше, Гарни! Тебе придется смириться со мной. – И добавил, вдруг улыбнувшись: – Это будет не так трудно – ты делал это много раз за последнюю дюжину лет!

– Да поболе, пожалуй! Лет двадцать по меньшей мере! – парировал мистер Темплком. – Тебе же скоро тридцать, правда? Я знаю, что тридцать: у нас с тобой разница всего два месяца. Значит, больше двадцати, клянусь Юпитером! Тебе ведь было восемь лет, когда ты поселился у дядюшки, не так ли?

– Да, но тебе не приходилось смиряться со мной в те времена! – возмутился Филипп.

– Да, в самом деле? Я разве бывал когда-нибудь первым в классе? А разве я обладал естественными дворянскими правами? Разве я…

– Нет, Гарни, нет. Честность обязывает меня признать, что ты не «разве»! А славные были денечки, правда?

– Зависит от точки зрения на них, – язвительно ответил мистер Темплком. – Не будучи столь сильным, как ты, я, как правило, глядел на них снизу вверх!

Он взболтал виски, крутнув стакан, поставил стакан на столик и сказал совершенно другим голосом:

– А у себя в мансарде Торкил такой же странный?

– Так люди говорят?

– Люди шепчутся. Это я говорю.

– Могу дать лишь один ответ: не знаю.

– Но ты подозреваешь, разве нет?

– Подозреваю я уже много лет. Сначала это была мысль, промелькнувшая и пропавшая. Он был болезненным ребенком, и естественно было предположить, что его телесные хвори сказываются и на его нервах. Я вспоминаю судорожные припадки, случавшиеся с ним в раннем детстве. Если где-то в округе появлялась какая-нибудь инфекция, он ее обязательно подхватывал. Он страдал также сильными головными болями, так что все с ним возились и нянчились, пока он вконец не испортился. Стоило кому-нибудь сказать ему слово поперек, он впадал в неуправляемую ярость. Единственный человек, который справлялся с ним, – это Минерва. Она установила над ним непререкаемую власть: он боялся ее и боится до сих пор.

– Что ж, это меня не удивляет, – с чувством заметил мистер Темплком. – Я тоже ее боюсь! Эта женщина внушает мне ужас!

– О да! Во всяком случае, она внушает ужас Торкилу. По мере того как он рос, здоровье его укреплялось, – я думаю, благодаря Делаболю. Но в школу его решили не посылать. Надеялись, что по мере возмужания его здоровье поправится. И физически, я думаю, он здоров. А вот умственно – полагаю, ему даже стало хуже. Последнее время я замечаю в нем тревожную перемену. Но это не для распространения, Гарни!

– Ну конечно, от меня только и жди, что я брошусь кругом трепаться! – оскорбился мистер Темплком.

– Да нет же, но… Мне бы попридержать язык… если я не прав, если Торкил не безумен – что за подлость с моей стороны даже намекать на такое!

Мистер Темплком кивнул.

– О да, тут можно и под суд угодить за клевету, оскорбление личности и тому подобное. Так какую же тревожную перемену ты заметил? Когда я в последний раз его видел, он казался в полном порядке.

– За исключением некоторых периодов, он действительно в полном порядке. Но он становится все более подозрительным, в каждом видит врага, и особенно во мне!

– О Боже, неужели? Он ведь ходил за тобой как привязанный! Он еще страшно нам надоедал, помнишь?

Филипп улыбнулся:

– Да, было дело. Впрочем, вполне естественно, что он ходил за мной: с одной стороны, он был одинокий маленький бедолага, с другой – я был на десять лет старше, герой в его глазах. Это продолжалось, конечно, недолго, но год или два он меня очень любил. В периоды просветления он и сейчас меня любит, но он убежден, что я его главный враг и, мол, буду счастлив видеть его в могиле.

Мистер Темплком вдруг выпрямился в кресле:

– Вот что я скажу тебе, Филипп! Это Минерва вбила парню в голову такие мысли! Ревнует к твоему влиянию на него!

– Я тоже думаю, что это плоды ее влияния, но по другой причине. Она боится, что, если я буду проводить с ним много времени, я узнаю правду – если это правда. Но такая мысль не укоренилась бы в здравом уме! Зато она может возникнуть в больном. Я слышал от знающих людей, что мания преследования, всеохватная подозрительность, внезапная ненависть к самым близким и дорогим людям есть наиболее известные симптомы безумия.

– Но… Боже правый, а твой дядя знает об этом?

Филипп некоторое время молчал, мрачно хмурясь.

– Я не знаю, – наконец произнес он. – Минерва приняла меры, чтобы они с Торкилом жили в противоположных концах дома, и дядя редко выходит из своих апартаментов, разве что к обеду. Иногда мне кажется, что он ничего не знает, но я тебе уже говорил: он предпочитает уклоняться от неприятностей.

– Не мое, конечно, это дело, – откашлявшись, произнес мистер Темплком, – но не следует ли тебе рассказать ему, друг мой?

– Нет. О Господи, нет! О чем я могу ему рассказать, кроме своих домыслов? Если он и впрямь обо всем догадывается и закрывает на это глаза, Бог ему судья, и не мне заставлять его взглянуть страшной правде в глаза. Если же он в неведении, то дай ему Бог пребывать в нем подольше. Он слишком стар и изнурен заботами, чтобы выдержать такой удар. Я не хочу отравить его последние дни. Все его надежды связаны с Торкилом: это его сын, наследник всего, чем он владеет!

– Вот бы не подумал, что сэр Тимоти радеет о наследстве больше, чем леди Брум!

– О, у нее это мания! – с досадой возразил Филипп. – Но и сэр Тимоти очень озабочен своим наследием, можешь мне поверить! Я очень надеюсь, что Провидению будет угодно забрать его до того, как настанет срок конфирмации Торкила!

– Вот даже как! – изумленно воскликнул мистер Темплком.

– Боюсь, что да. Торкил становится просто опасным, – отрывисто произнес Филипп. – Если я не ошибаюсь, он основательно искалечил своего камердинера – той ночью, когда была гроза. Я видел Баджера на следующее утро в ужасном состоянии, всего в синяках, уверяю тебя, и всячески уклонявшегося от каких-либо расспросов. Делаболь наплел мне, что у Баджера скверный характер и что он подрался с кем-то из слуг, забыв, что я знаю Баджера много лет!

– Да, но… Послушай! Если Торкил так опасен, почему Баджер его выгораживает?

– Баджер ему очень предан. Несомненно также, что и Минерва делает все, чтобы Баджер счел за лучшее потерпеть – и держать язык за зубами!

Мистер Темплком, нахмурив лоб, обдумал сказанное и перевел речь в другое русло:

– Все это прекрасно, но как же остальные? Что, никто в доме ни о чем не догадывается?

– Не знаю, но думаю, что пока нет. Уолли на жалованье у Минервы; Пеннимор и Тенби могут подозревать, но они глубоко преданы дядюшке и ни за какие сокровища не станут его огорчать. А лакеи и горничные, скорей всего, считают странности Торкила в порядке вещей. Они знают, что мальчик подвержен мигреням, и привыкли, что их держат подальше от его комнаты, когда у него случаются приступы. Вправду ли он до сих пор подвержен мигреням, я не знаю, но сильно сомневаюсь. Зато такое объяснение дает Делаболю удобный повод накачивать его лекарствами, а поскольку Торкил, похоже, не помнит, что происходит с ним во время приступа, то его нетрудно убедить в том, что он лежал пластом с мигренью. Но если припадки мании преследования будут учащаться, что весьма вероятно, то станет затруднительно и далее скрывать от слуг, что ум его расстроен. Невозможно будет и предоставлять ему такую же свободу, как сейчас.

– Бедный чертенок! – сказал мистер Темпл-ком. – Неудивительно, что за ним непрерывно шпионят.

– Я выразился бы иначе. Минерва не стала бы настаивать, чтобы Уолли неизменно сопровождал Торкила в верховых поездках, не имей она к этому веских оснований. Она далеко не глупа! Торкилу никогда не разрешается выезжать за ворота без сопровождения Уолли!