Работа приближалась к концу, и они уже могли позволить себе побродить вокруг, поглядеть на деревья и цветы, краски и очертания леса. Иногда они пели вместе, но Ниггл обнаружил, что глаза его теперь все чаще и чаше обращаются к Горам.

   Настало время, когда и дом в низине, и сад, и трава, и озеро - словом, вся местность — обрели окончательный облик, и все стало таким, как и следовало быть. Великое Дерево оделось цветами.

   — Сегодня к вечеру мы закончим, — однажды сказал Пэриш. - А завтра хорошенько пройдемся.

   Они вышли с утра и шагали, пока не добрались наконец до края. Конечно, никакой видимой линии, забора или стены, там не было, однако им было понятно, что страна их закончилась. Вниз по травянистому склону горы к ним спускался мужчина — с виду пастух.

   — Вам нужен проводник? — спросил он. — Вы направляетесь дальше?

   На миг между Нигглом и Пэришем пролегла тень — потому что Ниггл знал, что идти не хочет, но в известном смысле обязан; а Пэриш идти не хотел, потому что не был готов к пути.

   — Я должен подождать жену, — сказал Пэриш Нигглу. — Ей будет здесь одиноко. Мне намекнули, что ее рано или поздно пошлют следом за мной, — когда настанет срок, и я все здесь для нее приготовлю. Дом построен, мы старались, и мне бы хотелось показать его ей. Она сумеет поправить жилье изнутри, сделать его уютнее. Надеюсь, что ей понравятся и здешние края.

   Он повернулся к пастуху.

   — Вы здесь проводник? — спросил Пэриш. — А не скажете ли вы мне, как называется эта земля?

   — Разве вы не знаете? — ответил мужчина. — Это страна Ниггла. Или Картина Ниггла, если назвать ее в целом, а малая доля этой земли теперь именуется Садом Пэриша.

   — Картина Ниггла! — удивился Пэриш. — И все это выдумали вы, Ниггл? Вот уж не предполагал за вами такого ума. Почему вы мне сразу не сказали об этом?

   — Он уже давно пытался сказать вам, — сказал человек, — но вы не желали его слушать. В те дни под рукой у него были лишь краски да холст, а вы хотели починить свою крышу его картиной. А теперь находитесь в ней... помните, вы с женой именовали ее Блажью Ниггла или Той Самой Мазней.

   — Но тогда все выглядело иначе, не было столь реальным, — проговорил Пэриш.

   — Да, тогда вы могли увидеть лишь далекий отсвет, — проговорил мужчина. — Но вы все-таки могли бы заметить его, если бы сочли необходимым сделать усилие.

   — Но я ничем не помог вам в этом, — проговорил Ниггл. - И ни разу не попытался объяснить. А про себя называл вас Старым Кротом. Но что в том? Мы жили и работали вместе. Все могло бы сложиться иначе, но лучше - едва ли. Тем не менее боюсь, что мне придется идти. Мы встретимся снова, не сомневаюсь, мы еще многое сделаем вместе.

   — До свидания! — Он тряхнул руку Пэриша — добрую, твердую и честную. Потом обернулся и поглядел назад. Цветы на Великом Дереве горели словно пламя. Птицы детали над ним и пели. Он улыбнулся и, кивнув Пэришу, шагнул к пастуху.

   Теперь Нигглу предстояло многое узнать об овцах и о высоких пастбищах, а еще заглянуть в широкое небо, продвигаясь все выше и выше — к Горам. Не могу вам сказать, что было с ним дальше. Далекие Горы эти маленький Ниггл видел еще из своего старого дома, краем своим их вершины попали и на его картину; однако на что похожи они на самом деле, и что за ними лежит, может сказать лишь тот, кто поднимался на них.

   — А я думаю, что он был просто никчемным ничтожеством, — сказал советник Томкинс. — Какую пользу принес он обществу?

   — Ох, не знаю, — проговорил Аткинс, человек не из видных, простой директор школы. — Но я не стал бы высказываться настолько решительно: все зависит от того, что понимать под пользой.

   — Ни практической, ни коммерческой пользы, — продолжил Томкинс. — Смею сказать, из него мог бы получиться вполне пригодная к делу мелкая сошка, если б вы, учителя, знали свое дело. Но когда вы с ним не справляетесь, мы получаем подобных ему бесполезных людишек. Если бы в этой стране распоряжался я, то приставил бы его вместе с подобным сбродом к какому-нибудь посильному для них занятию - например, мыть посуду в общественной столовой или что-либо в этом роде. Да еще пришлось бы приглядывать, чтобы они ничего не напутали. А лучше вообще отослать их подальше. Уж его-то я отослал бы давным-давно.

   — Подальше? Вы хотите сказать, что смогли бы до срока снарядить его в Путешествие?

   — Да, если вам угодно употреблять бессмысленное и затасканное выражение. Прямо в туннель, на Груду Мусора, вот что я хотел сказать.

   — Значит, вы полагаете, что живопись ничего не стоит - даже того, чтобы ее хранили, улучшали... даже пользовались ею.

   — Нет, конечно, живопись — вещь полезная, — проговорил Томкинс. — Это его картину невозможно использовать. Другое дело молодые художники с их кругозором, они-то не боятся новых идей, новых методов. А его старомодная мазня? Пустяк, личные мечтания! Да он и ради жизни своей не сумел бы нарисовать стоящего плаката. Вечно возился с листьями и цветами. Я спросил его однажды — зачем? Он ответил, потому что они-де красивы! Можете представить? Так и сказал — красивы! Это они-то — пищеварительные органы... гениталии растений? Я так ему и сказал, и он не смог ничего возразить. Глупец, дурак.

   — Дурак, — вздохнул Аткинс. — Да, бедный маленький человек, он так и не сумел ничего закончить. Конечно, после того как он уехал, холсты его нашли себе «лучшее» применение. Но я, Томкинс, совсем не уверен в этом. Помните ту большую картину, которая пошла на починку дома его соседа, после всех потопов и ураганов? Я нашел в поле оторванный от нее уголок. Он был поврежден, но все было понятно — там из лиственной пены вырастала гора. И я не могу выбросить ее из головы.

   — Разве она у вас есть? — возразил Томкинс.

   — О ком вы оба? — спросил Перкинс, вмешавшийся, чтобы утихомирить страсти, так как Аткинс изрядно побагровел.

   — Не стоит вспоминать, — отвечал Томкинс. — Не знаю, зачем это мы о нем заговорили, собственно он и не жил в городе.

   — Нет, — отвечал Аткинс. - Вы говорите так потому, что вам приглянулся его домик. Тогда вы все ходили к нему, пили его чай и смеялись над ним. Что ж, теперь сельский дом этого человека принадлежит вам вместе с городским, и вы рады забыть его имя. Мы разговариваем о Ниггле, если вы, Перкинс, знали его.

   — О, бедняга Ниггл, — отвечал Перкинс, — а я и не знал, что он рисовал.

   Так, наверно, в последний раз помянули Ниггла в разговоре. Однако Аткинс сохранил обрывок картины. Большая часть красок осыпалась, в конце концов на куске холстины остался один только прекрасный листок. Аткинс вставил его в рамку, а потом отдал в городской Музей. Там картина с подписью «Лист. Ниггл» долго висела в запасниках, а потому была доступна редкому взору. Потом случился пожар, вместе с музеем сгорел и лист, и тогда о картине и Ниггле забыли уже навсегда.

   — Весьма полезная мера, — проговорил Второй Голос. — И праздник, и развлечение. Прекрасное занятие для выздоравливающих, и не только для них. Для многих самый удобный путь к Горам пролегает именно здесь. А с некоторыми буквально творятся чудеса. Теперь я посылаю многих этой дорогой и редко кто возвращается обратно.

   — Так, — согласился Первый Голос. — Полагаю, пора дать этой местности имя. Что ты предлагаешь?

   — Носильщик все уладил давным давно, — отвечал Второй Голос. — Он уже кричит: «Кому в Пэриш-Ниггл? Поезд на “Приют Простеца” подан к платформе!» Пэриш-Ниггл... Приют Простеца... Я известил обоих.

   — И что же они сказали?

   — Смеялись. Что там — хохотали... так что эхо разносилось от Гор.

 The Fellowship of the Ring: being the first part of The Lord of the Rings (1954) — Хранители: Первая часть трилогии с Властелин Колец».