Стремительно подобравшись, она отталкивается — так внезапно и сильно, что человек, потеряв равновесие, валится на нее. Благодарение морю, русалка в несколько раз сильнее его, и перевернуться под его тяжестью для нее не составляет труда. Он пытается бороться, потрясенный бешеной яростью существа, которое хотел спасти, но борется понапрасну. Они, сплетенные, единые, катаются и барахтаются в песке, точно любовники, но по крайней мере человеку уже ясно, что до любви тут далеко. Сильные руки смыкаются вокруг него, и холодные пальцы, скрючившись, вцепляются ему в волосы. Лицо его притиснуто к ее плечу, и забивающийся в ноздри странный запах ее кожи переполняет его ужасом. Русалка, держа человека за волосы, запрокидывает его голову — теперь они смотрят друг другу в лицо. Он глядит, оледенев, так, словно бы увидел Медузу Горгону, хотя во тьме различает немногое блеск запавших, холодных глаз без век, тонкий, жестокий рот — рот открывается и закрывается у самых его губ, с шумными всхлипами точь-в-точь как у рыбы, вытащенной из воды. Она перекатывается на него так легко, будто это она — мужчина, одолевающий женщину. Одной рукой вцепившись человеку в горло, другой русалка разрывает на нем плавки последнюю, эфемерную его защиту. Мощный хвост яростно вонзается в песок, и русалка наваливается на человека сильнее. Рука отпускает его горло, и он глотает воздух, он стонет, изо всех сил пытается оттолкнуть русалку, но оттолкнуть не может. Приподнявшись на локтях, она смотрит на него с любопытством, она смеется, открывая острые рыбьи зубы, пересохший, почерневший язык. Хвост, сильный, безжалостный, бьет, как змея, проскальзывает меж его ног, острым краем раздирая внутреннюю поверхность бедер. Хвост режет, режет, человек ощущает, как течет из ран кровь, и снова, и снова, и все ближе и ближе к паху. Он кричит — и никто не слышит. И русалка, не потрудившись даже бросить взгляд, бьет острым краем хвоста ему в мошонку — и кромсает беспомощную плоть. Раз, и другой, и третий, и все. Пальцы человека царапают ее спину, зубы терзают ее грудь, она тоже истекает кровью, но сейчас не способна ощущать такую мелочь, как боль. И она наклоняется, и сжимает горло человека обеими руками, и сдавливает все сильнее, сильнее… и он наконец затихает.

Русалка успокоилась, но на месте ей не лежится. Осторожно достает у мертвого человека между ног кровавый ошметок плоти и аккуратно кладет в ямку, что оставило ее тело в песке — еще раньше, до всего. Начинается прилив, через минуту-другую эту плоть унесет в море, но ровно столько времени и нужно русалке, чтоб тщательно закопать свое окровавленное сокровище в песок. Кончено. И, измученная, но странно умиротворенная, она откатывается подальше, к отмели. Холодная вода точно воскрешает русалку и, собрав в себе все силы, она одолевает волны прибоя. Теперь боль в спине и груди гораздо заметнее, но нет времени останавливаться, нет времени обращать внимание. Наконец русалка выходит на достаточную глубину — и ныряет в волны, так стремительно, что только хвост мгновенно вспыхивает серебром, раздвоенный конец, словно огромные металлические крылья, рассекает привычно сначала воздух, потом — воду.

На берегу тишина. Волны подползают к телу человека, шевелят, приподнимают потихоньку с песка. Струйки, как тонкие пальцы, спешат коснуться рук, ног, лица, и вот кровь уже омыта. Чуть подальше поднимающийся прилив добрался до его рыболовных снастей, коробка перевернута, распахнута, наживки, крючки, сачки — все, чем брал человек подати с моря — весело подпрыгивают в волнах.

Еще же подальше бреду по берегу я — об руку с любимым, с которым только что танцевала — на вечеринке, в прибрежном домике, но домик остался позади, и свет и музыка, льющиеся из окон, не в силах заполнить собою пустоту ночи. В домике свет был слишком ярким, музыка — слишком громкой, мы не слышали шума волн, не ощущали в воздухе соли, а теперь, навеселе, мы ужасно довольны собой: хорошо придумали — пойти прогуляться! И мы идем все дальше от дома, все дальше от тела в песке, но все ближе к морю. Я сбрасываю туфли и шлепаю усталыми ногами по прохладной воде, мой любимый следует моему примеру — разувшись, наклоняется, закатывает до колен брюки. Я стою, я смотрю на черную воду, на черное небо и начинаю постепенно различать крошечные огоньки — звездочки, изредка посверкивающие в дальних волнах. Мой любимый подходит ко мне, и я спрашиваю — как он думает, что за огоньки? Он долго всматривается, но признается, что никаких огоньков не видит.

"Русалки, — говорю я и, почти поверив сама себе, машу им, вскинув руку над головой. — Будь осторожен. Держись ближе к пляжу". Мой любимый подходит ко мне еще ближе, обнимает, прижимает к себе. Шум волн непрестанен, ночь черна, нам хорошо, и очень бы хотелось заняться любовью — прямо здесь, вот на этом песке, вот у этой полосы прибоя…

— Вы верите в вампиров? — спросил он.

Я захлопнула "Дракулу" и подсунула книжку под ковровую сумочку с забытым ришелье.

— Мистер Стокер пишет очень интересно, — сказала я. — Мне кажется, сэр, что мы незнакомы.

— Тем хуже, — сказал он и положил ладонь на спинку стула по ту сторону моего столика в кафе. Я подняла на него глаза — и подняла их еще выше. Высокий блондин в слепящем алом мундире на фоне зеленых деревьев солидного нью-гемпширского кирпича Рыночной площади. Мундир был австро-венгерский. Какой у него чин, я не поняла, но он несомненно был офицером.

— Вам следует узнать вампиров поближе. — Он щелкнул каблуками и поклонился. — Граф Ференц Зохари.

И без приглашения сел напротив меня.

В Портсмуте, где я проводила лето перед моим первым светским сезоном, в этом августе 1905 года проходили переговоры, которые могли положить конец долгой Русско-японской войне. Президент Рузвельт на борту своей яхты "Мейфлауэр" в военном порту устроил первую встречу между русским и японским полномочными представителями графом Сергеем Витте и маркизом Комурой. Теперь противники встречались официально в военном порту, а между встречами вели сложные интриги в отеле "Вентворт". Тетя Милдред не считала, что девицам прилично читать газеты, а потому мне было мало что известно о происходящем, но я знала, что переговоры идут тяжело. Город заполнили иностранцы; в воздухе пахло бурей, он был пронизан тяжелой мужской энергией, историей и значимостью. Опасность, кровь и жестокость, совсем как в книге мистера Стокера. "Ни в коем случае не разговаривай ни с кем из них", — внушала мне тетя Милдред. Но против обыкновения моей тетушки поблизости не было.

— Вы участвуете в переговорах? Пожалуйста, скажите мне, как они проходят?

— Я только сторонний наблюдатель.

— Но они заключат мир?

— Ради моей родины надеюсь, что нет. — Его, видимо, позабавило мое изумление. — Если Россия и Япония будут воевать и дальше, они потеряют много крови. Россия проиграет, обратится на запад, затеет небольшую войну и, вероятно, проиграет ее. А если они подпишут мирный договор, Россия лет через пять будет драться с нами, когда наберется сил. И тогда вмешаются немцы, и французы — чтобы драться с немцами, а англичане — с французами. Крайне забавно. И моя родина не сможет уцелеть.

— Но ведь, наверное, трудно не пасть духом, когда решаются подобные вещи?

— Я никогда не падаю духом. — Мой собеседник протянул руку, собрал в кулак мое недоконченное ришелье и помахал им в воздухе, точно носовым платком, прежде чем бесцеремонно бросить его на землю. — Ваша мать заставляет вас заниматься рукоделием, — сказал он, — но вы предпочитаете дипломатию. Или вампиров. Так что же?

Я покраснела.

— За моим шитьем следит моя тетя, — сказала я. Это лето было отдано ришелье: часы и часы я сидела на веранде тети Милдред и сотней за сотней мелких стежочков обметывала края ярдов полотна, а потом вырезала по рисункам узоры ножничками с острыми кончиками. Белье для моего приданого, говорила тетя Милдред, которая ни за что не произнесла бы вслух слово "простыня". Осенью я уеду в Нью-Йорк планировать свою брачную стратегию, точно генерал без армии. Сражение уже было заранее безнадежно проиграно, так как в моем распоряжении не было достаточного богатства, чтобы я могла оказаться в центре событий. Я стану тем, для чего я подхожу наружностью, а не душой — никчемной светски безупречной женой какого-нибудь дельца, чей интерес к войне исчерпывается потребностью армии в сапогах или зубных щетках.