К всеобщему удивлению, в первые дни военной лихорадки Стоброд записался добровольцем в армию. Однажды утром он взгромоздился на старого лошака и отправился на войну; с тех пор Руби ничего о нем не слышала. Последнее, что она помнила о нем, — как он, подскакивая в седле, потрусил к дороге, сверкая белыми голенями над драными башмаками. Она думает, что Стоброд недолго воевал. Он, видимо, погиб в первом же бою или дезертировал, так как Руби слышала от одного человека из его полка — тот пришел домой без руки, — что Стоброда не было в списках после Шарпсберга.

Как бы ни сложилась его судьба — получил ли он пулю в зад или сбежал на западные территории, — но он оставил Руби в беде. Без лошака она даже не могла вспахать их жалкое поле. Все, что она могла посадить, — это маленький огород, который она обрабатывала вручную односошным плугом и мотыгой.

Первый год войны был очень тяжелым для нее, но по крайней мере Стоброд оставил дома свой старый мушкет, рассчитывая на то, что у него будет шанс получить хорошее ружье, если выяснится, что он пришел в армию без оружия. Руби брала это древнее устройство — больше похожее на аркебузу, чем на ружье, — и охотилась на диких индеек и оленей всю зиму, зажаривая оленину над костром, как индианка. Стоброд взял единственный нож, который был в доме, так что ей пришлось самой сделать нож из поперечной пилы, которым она и отрезала мясо от туши. Главным инструментом, с помощью которого Руби превратила зазубренную пилу в нож, был молоток. Она нагрела пилу над огнем и нарисовала контур ножа на горячем металле гвоздем от лошадиной подковы, который нашла на дороге. Когда металл остыл, она отбила излишек от выцарапанной линии, ряд зубцов от лезвия и черенок. Вновь используя молоток, она забила заклепки, сделанные из кусочков меди, чтобы они держали рукоятку из древесины яблони, от которой она отпилила толстую ветку. Она наточила лезвие на смоченном водой речном камне. Ее самоделка выглядела грубо, но резала хорошо, как покупной нож.

Оглядываясь назад на свою жизнь, Руби очень гордилась тем, что к десяти годам она знала все приметы гор на расстоянии двадцати миль в любом направлении как свои пять пальцев, как огородник свои бобовые ряды. И уже позже, повзрослев и превратившись из девочки в женщину, она несколько раз отбивалась кнутом от мужчин в стычках, в детали которых ей не хотелось вдаваться.

В данное время, как она считала, ей шел двадцать первый год, хотя и не была уверена в этом, потому что Стоброд не удосужился запомнить не только день, но и год ее рождения. Он даже не помнил время года, когда она появилась на свет. Она не отмечала день рождения не только по этой причине: в ее жизни не было места празднику, поскольку ей было не до того, — все ее силы были направлены на то, чтобы выжить.

Поздно ночью Инман шел по одной из тех дорог, что тянулись вдоль притоков Рлубокой реки. Дорога вскоре нырнула в каменистую низину, которая со временем сузилась и превратилась в ущелье. Небо, зажатое между крутыми склонами, где в нагромождениях камней кое-где росли деревья, превратилось в узкую полоску над головой; свет шел лишь от Млечного Пути. Было так темно, что в течение некоторого времени, шагая в этой каменистой щели, Инман вынужден был, чтобы не сбиться с дороги, нащупывать подошвами ее мягкую пыль. Отблеск света на воде был таким слабым, что он видел его, только когда смотрел на склон ущелья, как это бывает, когда видишь свет звезд, не глядя в небо.

Со временем дорога, пройдя через скалистый утес, превратилась в узкую теснину между рекой, которая текла под обрывом, и крутым каменистым берегом, кое-где поросшим кустарником. Инману не нравилось это место. Он опасался отрядов внутреннего охранения, которые могли рыскать поблизости. Всадникам ничего не стоило настигнуть его, прежде чем он дойдет до конца ущелья, где можно будет сойти с дороги, а склон был слишком крутым и пересеченным, чтобы быстро вскарабкаться на него в темноте. К тому же здесь было бы трудно оказать сопротивление вооруженным всадникам. Лучше побыстрей выбраться отсюда и оставить эту рану в земле далеко позади.

Инман перешел на медленную рысь, хотя это вызывало боль в ране, и так бежал несколько минут до тех пор, пока не увидел впереди мерцающий свет, источник которого, похоже, находился прямо на дороге. Он замедлил шаг и вскоре приблизился к пятну света настолько, чтобы понять, что тот исходил от человека в широкополой шляпе, который держал в руке дымящийся факел из связанных в пучок сосновых щепок. Тихо ступая, Инман подошел ближе и остановился за валуном примерно в десяти ярдах от незнакомца.

Мужчина был в черном костюме и белой рубашке. Он держал лошадь за повод, обмотанный вокруг ее шеи. В свете факела Инман видел, что лошадь несет груз, какой-то бесформенный белый тюк, лежавший поперек ее спины и похожий на свисающий с обеих сторон узел из льняного полотна. Пока Инман наблюдал, человек уселся на дорогу и, притянув колени к груди, обхватил их одной рукой. Локоть той руки, в которой был факел, оставался между его коленями, так что, зажатый в кулаке и выставленный вперед, он держался устойчиво, словно был установлен в зажим. Мужчина свесил голову, которая клонилась все ниже, пока поля шляпы не коснулись его вытянутой руки. Он стал похож на освещенный светом факела темный комок ветоши на дороге.

«Он собирается заснуть с горящим факелом в руке, — подумал Инман, — скоро его ноги окажутся в огне».

Но мужчина не засыпал — он был в отчаянии. Взглянув вверх, на лошадь, он издал стон.

— Господи, о Господи! — вскричал он. — Когда-то мы жили в раю!

Он раскачивался из стороны в сторону, потом снова простонал:

— Господи, о Господи.

«Что делать», — думал Инман. Еще одно препятствие на пути. Нельзя повернуть назад. Нельзя обойти. Нельзя оставаться здесь, как теленок в загородке, всю ночь. Он вытащил револьвер и в свете факела проверил заряды.

Инман уже приготовился выступить из-за валуна, когда мужчина вдруг встал и воткнул факел в землю, чтобы тот держался прямо. Затем незнакомец принялся снимать тюк с лошади — та беспокойно топталась и прижимала уши, видны были белки ее глаз.

Мужчина стащил тюк, взгромоздил себе на плечо и, пошатываясь, словно пьяный, появился в кругу света. Инман теперь рассмотрел, что он тащил, — это была женщина; одна ее рука безвольно свесилась, рассыпавшиеся длинные черные волосы волочились по земле. Мужчина вынес ее из круга света, и они стали почти невидимы, но было ясно, что направляется он к краю обрыва. Инман слышал, как он всхлипывает в темноте.

Инман побежал по дороге к факелу, схватил его и бросил в том направлении, откуда доносился плач. Огонь, упавший на землю, осветил мужчину, стоявшего на самом краю обрыва с женщиной на руках. Он был так стеснен ношей, что, чтобы увидеть, откуда падает этот внезапный свет, медленно, с трудом передвигая ноги, повернулся к Инману.

— Опусти ее, — сказал Инман.

Тот опустил руки, и безжизненное тело упало к его ногам.

— Черт, это что, такой револьвер? — спросил мужчина, уставившись на два больших, не сочетающихся друг с другом дула.

— Отойди от нее, — приказал Инман. — И встань сюда, чтобы я мог тебя видеть.

Мужчина перешагнул через тело и направился к Инману. Он наклонил голову, чтобы яркий свет не бил в глаза, его лицо было скрыто под полями шляпы.

— Остановись и стой там, — сказал Инман, когда мужчина приблизился.

— Господь через тебя говорит мне «нет», — сказал мужчина.

Он сделал еще два шага к Инману, затем упал на колени, повалился вперед и обхватил его ноги. Инман направил револьвер ему в голову и медленно стал нажимать на спусковой крючок, пока не почувствовал, что все части боевого механизма туго натянулись и он готов к выстрелу. Но тут мужчина поднял голову, и в свете факела, который все еще горел на земле, Инман увидел, что его щеки блестят от слез. Инман несколько смягчился и поэтому только несильно ударил мужчину по скуле длинным стволом револьвера.