Когда наступил этот день, я поехал в сумерках на север на своем ганноверце, кольцо в бархатной коробочке покоилось в кармане моего жилета. Вечер был очень холодный, ветреный. Зимний, по крайней мере по меркам Чарльстона. Погода была в точности такая же, как и в тот вечер, когда мы встретились впервые.

К тому времени, как я достиг дома Дешюте, совсем стемнело. Но дом был освещен, каждое окно светилось гостеприимством. Оттуда слышались звуки фортепианной музыки, играли Баха. Я остановился на дороге на мгновение, подумав о том, что этот вечер должен стать апогеем моих усилий в предыдущие дни. Все, чего я желал всем сердцем, вот-вот должно было осуществиться.

Затем я услышал с веранды тихие голоса. Заметил какое-то движение. Профиль Клер, наклоненный вперед, ее черный силуэт на фоне желтого света из окна. Не было ошибки, это могла быть только она. С другой стороны к окну прильнуло еще одно лицо — лицо мужчины. Они встретились в поцелуе, долгом и страстном. Их лица разъединились, ее рука протянулась к его лицу и увлекла его назад снова. У меня захватило дух. Кулаки сжались. Я страстно желал шагнуть к окну и крикнуть, как я оскорблен и какая она дрянь. Но унизительная роль обманутого поклонника устраивала меня меньше всего.

Не думая ни о чем другом, я пришпорил коня и пустил его в галоп. Я скакал милю за милей. Рослый конь, скача галопом, вытягивался в длину. Это было как во сне, словно я несся сквозь мир темноты на огромной скорости, это было сродни полету, а не езде верхом. Мы неслись через равнину, заросшую низкими дубами и ежовой сосной, по земле, покрытой мятликом и меч-травой, до тех пор пока наконец там, где заросли восковника тянулись по обе стороны дороги, конь не замедлил бег, а потом не перешел на шаг, тяжело дыша и опустив голову.

Я не имел представления, где оказался. Я не придерживался поворотов дорог, даже не знал, в каком скакал направлении, знал только, что нахожусь где-то на севере, так как не влетел ни в Эшли, ни в Купер. В скудном свете неполной луны шерсть вспотевшего мерина казалась черной и лоснящейся. Было бы полным безумием держать курс на запад, чтобы затеряться в пустынях Техаса, и мне ничего не оставалось, как повернуть коня и направиться домой. Когда я решил, что так и сделаю, я заметил, что впереди передо мной небо желтеет над восковником, как будто на него падает отсвет костра. Мне пришла в голову мысль, что не один я объят пламенем. Этот огонь указывает мне направление, рассудил я.

Я поехал на этот свет и через пару поворотов дороги приблизился к охваченной пламенем церкви. Ее крыша и колокольня были в огне, но само здание еще не загорелось. Я спрыгнул с коня, подошел к церкви, вошел в нее и направился по проходу между скамьями. Я вытащил коробочку с кольцом из кармана, положил ее на алтарь и стоял там в дыму и ослепительном свете. Горящие куски крыши начали падать вокруг меня. «Я жених, ждущий у алтаря; я сожгу себя», — подумалось мне.

Затем в дверь ворвался какой-то человек. Одежда на нем была в беспорядке, он держал бутылку из-под виски емкостью в кварту, на дне которой оставалось с дюйм янтарной жидкости. Он крикнул:

— Что вы здесь делаете? Уходите. Гордость, я полагаю, заставила меня сказать:

— Я здесь случайно. Зашел, чтобы посмотреть, не могу ли я чем помочь.

— Что ж, уходите, — сказал он.

Мы вместе вышли из церкви и решили спасти ее, хотя он был пьян, да и я был не совсем в своем уме. Из ближайшего ручья мы принесли столько воды, сколько могло поместиться в его бутылке. Мы присели на корточки у ручья, ожидая пока бутылка наполнится водой через узкое горлышко, затем вместе отправились к церкви и вылили кварту воды на огонь, не в надежде погасить его, а лишь для того, чтобы, если бы нас спросили, мы могли бы ответить, что пытались. Когда наступил рассвет, мы с этим человеком стояли у пожарища, глядя на черный круг на земле. Наши лица были перепачканы сажей.

— Ну что ж. Все сгорело, кроме петель и дверных ручек, — сказал он.

— Да, — отозвался я.

— Мы сделали все, что смогли.

— Без сомнения.

— Ни один человек не может порицать нас за то, что мы не пытались.

— Да, ни один, — сказал я.

Он вытряс последние капли воды на опаленную траву у края выгоревшего круга, положил бутылку в карман сюртука и зашагал к дороге. Я сел на коня и отправился назад в Чарльстон.

Неделю спустя я купил билет на корабль, отправлявшийся в Англию, и в течение следующего года только тем и занимался, что осматривал старые церкви и знакомился с живописью великих мастеров. Вернувшись, я узнал, что твоя мать вышла замуж за человека, которого я тогда видел на веранде. Это был француз, компаньон ее отца, и тоже торговал вином. Она уехала с ним во Францию. Это было так, словно за ней захлопнулась дверь.

Девятнадцать лет спустя однажды весной я узнал, что Клер вернулась из Франции одна. Ее муж умер. У них был бездетный брак и, если верить слухам, не очень счастливый. На самом деле даже несчастный. Маленький француз оправдал мои самые эгоистичные надежды.

Прошло несколько дней с тех пор, как до меня дошли эти новости, и я вновь пришел в винный склад на речном берегу и снова встретился с Дешготе. Теперь он был стариком с необъятным животом и дряблыми щеками, да и у меня появились залысины и поседели виски. Взгляд, которым он одарил меня, мог бы служить прекрасной иллюстрацией слова «презрение». Он спросил: «Чем обязан?» — тоном, который в предшествующие времена стал бы поводом для вызова на дуэль.

Я сказал:

— Мы должны снова вернуться к нашему делу, и на этот раз я склонен полагать, что оно не сорвется.

Той же осенью мы с твоей матерью поженились, и в течение двух лет я был так счастлив, как только может быть счастлив человек. И я думал, что тоже сделал ее счастливой. Ее предыдущий муж, маленький француз, был неудовлетворителен во всех отношениях. Он упрекал ее за отсутствие у них детей и с годами стал угрюмым и грубым. Я же принял за правило не докучать ей даже самой незначительной мелочью.

Месяцы, когда мы ожидали твоего появления на свет, казались удивительным благословением для такой пары, какой были мы: пожилой человек и женщина, уже бывшая замужем. Когда Клер умерла в родах, я думал только о том, что Бог был так мало с нами. Я ничего не мог делать в течение нескольких недель. Добрые соседи нашли кормилицу для тебя, а я слег. Когда я снова встал на ноги, мною было принято решение, что теперь моя жизнь будет полностью посвящена тебе.

Когда рассказ отца был окончен, Ада встала, прошла к креслу, отвела прядь волос с его лба и поцеловала. Она не знала, что сказать. Она была ошеломлена этим рассказом о своем сотворении. В этот момент ей нелегко было осознать себя заново, появившейся на свет не в результате какой-то ошибки, а как плод страсти, только усилившейся от продолжительной разлуки.

К тому времени, когда рассказ Ады был закончен, почти совсем стемнело и подернутая дымкой луна застыла на западном небосклоне над скоплением облаков. Темный силуэт высоко пролетевшей птицы проплыл по лику луны. Затем другой, затем еще и еще, целая стая, растянувшаяся в ряд. Утки-поганки или, может, бекасы летели на юг. Звезды еще не появились на небе, кроме двух планет на западе, ярких светящихся точек на индиговом небе почти над самой вершиной Холодной горы.

— Голубая, которая поярче, — Венера, — сказала Ада, когда они с Руби свернули на дорогу, ведущую в долину Блэка.

В полдень Инман и Визи подошли к недавно спиленному дереву, огромной гикори, лежавшей вдоль тропы, по которой они шагали. Рядом с ней валялась длинная поперечная пила, ее лезвие, смазанное маслом, было без малейших признаков ржавчины, все зубья на режущей части блестели от недавней заточки.

— Посмотри-ка, — сказал Визи, — кто-то оставил пилу. За нее могут дать хорошую цену.

Он нагнулся, чтобы взять пилу, но Инман возразил: