Позже, ближе к вечеру, он наблюдал за темноволосой женщиной, которая прошла через табун лошадей и взнуздала серовато-коричневую кобылу. Эта женщина была молода и одета в мужской свитер поверх длинной черной юбки. Она была так красива, как только может быть красива женщина. Что-то в ее темных волосах или манере двигаться напомнило ему на мгновение Аду. Он сидел и смотрел, как она задрала подол сначала длинной верхней юбки, затем нижней и зажала их в зубах, прежде чем сесть верхом на кобылу. Ее белые ноги обнажились до бедер. Она проехала к берегу реки и пересекла ее в месте, настолько глубоком на середине, что лошадь потеряла дно под ногами и пустилась вплавь. Кобыла с трудом плыла вверх по течению к противоположному берегу, с усилием работая задними ногами. Вода перекатывала через ее спину, и девушка промокла до пояса. Она наклонилась вперед, чтобы удержать равновесие, почти касаясь лицом лошадиной шеи. Ее волосы упали на черную гриву лошади, так что нельзя было отличить, кому они принадлежали. Когда лошадь вышла на берег, девушка сжала ее бока коленями и галопом понеслась через редкий лес. Это было волнующее зрелище для Инмана, счастливое видение, и он был благодарен судьбе, что оно ему было даровано.
С наступлением сумерек маленькие цыганята вырезали из веток березы остроги, вошли в заводь и стали бить лягушек, пока не наполнили ими целую корзину. Они отрезали лягушкам задние лапы и насадили на прутья, чтобы жарить над углями. Пока готовилось лягушачье мясо, один из цыган подошел к Инману с бутылкой «Моэт»; он утверждал, что получил ее на обмен. Он не совсем точно знал, что это, но хотел продать эту бутылку не меньше чем за доллар. Инман отсчитал ему деньги и устроил себе ужин из лягушачьих лапок и вина. Он обнаружил, что они не так уж плохо сочетаются друг с другом, но, опустошив тарелку, решил, что этого мало для такого голодного человека, как он.
Он побрел по лагерю в поисках еще чего-нибудь съестного и случайно вышел к фургону циркачей. Какой-то белый мужчина встал со своего места у палатки, заговорил с Инманом и осведомился о его занятии. Он был худ, высок и уже немолод, под глазами у него были мешки и волосы явно выкрашены в черный цвет. Похоже, он здесь всем заправлял. Инман спросил, нельзя ли купить у них чего-нибудь из еды, и тот ответил, что можно, но они будут ужинать очень поздно, так как должны отрепетировать свое представление, пока не стемнело. Инмана пригласили сесть и посмотреть.
Через минуту темноволосая женщина, которую он видел раньше, вышла из палатки. Инман не мог отвести от нее глаз. Он присматривался, в каких отношениях она с этим мужчиной, стараясь угадать, есть ли между ними что-нибудь. Вначале он предположил, что они женаты, но затем решил, что нет Они расположились у деревянного щита: женщина встала перед мужчиной, а он начал метать в нее ножи, так что лезвия впивались в доски вокруг нее, совсем рядом, но не задевая. Инману казалось, что одного этого достаточно, чтобы привлечь толпу, но в труппе был еще огромный седобородый эфиоп с царственными манерами, одетый в пурпурные одежды и изображавший африканского царя. Он играл на чем-то напоминающем банджо и мог исполнить замысловатую мелодию, хотя его инструмент был сделан из тыквы и имел всего одну струну. Труппа также включала в себя маленькую компанию из индейцев нескольких племен: семинола из Флориды, крика из Джорджии, чероки из Экоты и индианки из племени йемасси. Их участие в представлении заключалось в том, что они выкрикивали остроты, били в барабаны, танцевали и пели. Фургон, в котором они путешествовали, был забит маленькими разукрашенными бутылочками с чудодейственными жидкостями, каждая из которых излечивала от какой-нибудь болезни: рака, чахотки, невралгии, малярии, худосочия, паралича, судорог и припадков.
С наступлением темноты они пригласили Инмана присоединиться к ним и поужинать. Все расположились на земле у огня и ели большие кровавые бифштексы, картофель, жаренный на топленом жиру, и дикий стручковый горошек, с которым жареный картофель не смешивали. Эфиоп и индейцы присоединились к трапезе, словно они все были одного цвета кожи и равны. Они вступили в общий разговор, причем никто не спрашивал разрешения говорить и никто его не давал.
Поужинав, все отправились к воде и каждый, присев на корточки на берегу, вычистил свою тарелку речным песком. Затем белый мужчина набросал хвороста на угли костра, не заботясь об экономии топлива, пока пламя не поднялось до уровня плеч. Циркачи послали бутылку по кругу и сидели, рассказывая Инману истории, которые случались с ними в бесконечных путешествиях. Дорога, говорили они, это особое место, самостоятельная страна, управляемая не правительством, а естественным законом, и свобода — одна из ее особенностей. Их истории повествовали о том, как они оставались без гроша и как им неожиданно доставались шальные деньги. О карточных играх, о лошадиных торгах и о том, как много на свете глупости. О различных стычках с законом, опасностях, которых удавалось избежать, о том, как они облапошивали дураков при обмене и встречали на дороге мудрецов, чья мудрость зачастую была так противоречива. Они рассказывали о местностях, где люди были доверчивы, и о тех городках, где население отличалось особенной злобностью. Они вспоминали о надежных местах для разбивки лагеря и еде, которую они там ели, и пришли к общему мнению, что из всех этих мест самым прекрасным было то, где они были несколько лет назад, — у реки, которая вытекала из-под основания скалы, — и все согласились, что никогда не ели жареной курицы вкуснее, чем та, которую они приготовили в тени того отвесного утеса.
После этого Инман лишь недолго мог полюбоваться молодой цыганкой — как прекрасна она в свете костра, как блестят ее волосы и светится кожа. И потом в какой-то момент разговора белый мужчина произнес странную вещь. Он сказал, что когда-нибудь мир будет так устроен, что слово «раб» будет только метафорой.
Уже глубокой ночью Инман взял свои мешки и отправился в лес за лагерем, где устроил себе постель из сухих листьев; оттуда ему были слышны голоса и цыганская музыка. Он старался заснуть, но лишь беспокойно метался по земле. Тогда Инман зажег огарок свечи, налил остатки вина в оловянную кружку и вытащил из мешка свернутую трубкой книгу Бартрэма. Он открыл книгу наугад, стал читать и перечитывать предложение, которое первым попалось ему на глаза. Оно касалось какого-то безымянного растения, схожего, насколько он мог судить, с рододендроном:
«Этот куст растет в подлесках или маленьких рощах на опушках, где деревья поднимаются высоко, но разбросаны редко; от корня прямо вверх растут вместе много стеблей и поднимаются на четыре, пять или шесть футов в высоту; их ветки или отростки, которые тянутся к вершине стебля, также стоят почти прямо, чуть расходясь от главного стебля, который снабжен средней величины овальными остроконечными листьями бледно-зеленого или желтовато-зеленого цвета; эти листья твердые, достаточно плотные, обе поверхности гладкие и блестящие, и растут они почти прямо на коротких черешках; ветви заканчиваются длинными распушенными метелками или колосками из белых цветков, у которых пять лепестков, длинных и узких».
Инман какое-то время с удовольствием занимал себя этим длинным предложением. Вначале он читал его до тех пор, пока каждое слово не запечатлелось в мозгу со своим специфическим значением; если бы он не читал так внимательно, его глаза просто скользили бы по строчкам, так что слова не оставляли бы у него в голове никакого следа. После этого он зафиксировал в своем мозгу окружающую обстановку, восполняя все пропущенные детали в описании высокого редкого леса: породы деревьев, которые могли бы там расти, папоротник под ними, птицы, которые прыгали бы по их ветвям. Когда эта картина запечатлелась в его памяти твердо и ясно, Инман начал мысленно конструировать куст, представляя себе все его особенности, пока тот не вырос в его воображении так четко, как будто он его уже когда-то видел, хотя этот куст не был похож ни на одно из известных ему растений и в некоторых своих чертах выглядел довольно фантастическим.
