Ада постояла еще, рассеянно глядя вокруг, и, пока она смотрела так, не останавливая ни на чем взгляда, она стала осознавать беспокойное движение мириад крошечных существ, вибрирующих среди множества цветов, под стеблями и на земле. Насекомые летали, ползали, карабкались, ели. Сосредоточенная в них энергия была своего рода светящимся трепетом жизни, который наполнял до краев взор Ады, ни на что прямо не направленный.

Она стояла там, как будто в дреме, и в то же время наблюдая, думая о том, что сказала женщина из Теннеси о ее великой удаче. В такой день, как этот, несмотря на приближающуюся к ним войну, несмотря на всю ту работу, которую, как она знала, лощина потребует от нее, она не представляла, как еще можно улучшить ее мир. Он казался таким прекрасным, что Ада сомневалась, можно ли еще что-то сделать, чтобы его усовершенствовать.

В тот же вечер, после ужина, Руби и Ада сидели на веранде, Ада читала вслух. Они уже почти закончили Гомера. Руби очень беспокоилась за Пенелопу, но весь долгий вечер она все посмеивалась над похождениями Одиссея, над всеми камнями, которые боги бросали на его пути. Однако у нее было стойкое подозрение, что в Одиссее было больше от Стоброда, чем старику Гомеру хотелось бы, и она находила его оправдания в том, что его путешествие слишком затянулось, уж очень подозрительными, — мнение ее только укрепилось после только что прочитанного отрывка, в котором персонажи забрались в хижину свинопаса, чтобы пить и рассказывать друг другу истории. Она заключила, что в целом все не сильно изменилось, хотя и много с той поры воды утекло.

Когда стало смеркаться, Ада положила книгу на колени. Она сидела, изучая небо. Что-то в этом сумраке и запахе вечера навеяло воспоминание о празднике, на котором она присутствовала во время своей последней поездки в Чарльстон незадолго до Самтера [16], и она подробно рассказала о нем Руби.

Прием проходил в доме ее кузины, великолепном и пышном, стоявшем на широком берегу реки Уондо, и продолжался три дня. Все это время они спали только от рассвета до полудня, ели только устрицы и пирожные, пили только шампанское. Каждый вечер были танцы, а после они до поздней ночи плавали на лодках по тихой реке под полной луной. Это было странное время военной лихорадки, и даже те молодые люди, которые раньше считались глупыми и непривлекательными, вдруг приобрели ореол обаяния, блистающий вокруг них, так как они предполагали, что очень скоро многие из них умрут. В течение этих коротких дней и ночей любой мужчина, если хотел, мог стать чьим-то возлюбленным.

В последний вечер праздника Ада надела платье из розовато-лилового шелка, отделанное кружевом в тон. Оно было отрезное по талии, что подчеркивало ее стройность. Монро купил весь отрез ткани, поэтому никто не мог сшить себе платье такого же цвета. Он заметил, что этот цвет прекрасно подходит к ее волосам и сообщает ей ауру тайны в отличие от более распространенных розового, бледно-голубого и желтого. В этот вечер один житель Саванны — франтоватый, но довольно глупый второй сын богатого торговца индиго — ухаживал за Адой так настойчиво, что она в конце концов согласилась покататься с ним на лодке, хотя то немногое, что она знала о нем, склоняло ее к мнению, что он всего лишь тщеславный дурак.

Его звали Блант. Он вывел лодку на середину реки и пустил ее по течению. Они сидели лицом друг к другу; подол платья у Ады был плотно обмотан вокруг ног, чтобы не запачкать кайму смолой, которой было смазано дно лодки. Они оба молчали. Блант время от времени погружал весла в воду, а потом поднимал их, давая воде стечь. Казалось, у него было что-то на уме, что было созвучно плеску падающей с весел воды, так как он продолжал свое занятие, пока Ада не попросила его прекратить. Блант достал пару бокалов и початую бутылку шампанского, все еще не нагревшегося в духоте вечера. Он предложил Аде бокал, но она отказалась, и он в одиночку прикончил бутылку, которую потом выбросил в реку. Вода была такой спокойной, что крути от всплеска расходились все дальше и дальше, пока не удалились настолько, что их стало не видно.

Музыка из дома разносилась по реке, но слишком слабо, и можно было лишь угадать, что играют вальс. В темноте низкие берега казались невероятно далекими. Обычные очертания ландшафта изменились до неузнаваемости, очистившись от деталей и приобретя простые геометрические формы — крути и линии. Полная луна стояла прямо над головой, ее очертания смягчались сыростью, разлитой в воздухе. Небо отсвечивало серебром слишком ярким, чтобы можно было увидеть звезды. Широкая река была тоже серебряной, хотя солнце закатилось несколько часов назад. Единственным, что разделяло реку и небо, была линия темных деревьев у горизонта.

Блант наконец заговорил. Он говорил все время о себе. Недавно он закончил университет в Колумбии и сейчас приступил к изучению семейного бизнеса в Чарльстоне. Но он, конечно, немедленно запишется добровольцем, как только начнется война, которая, как все ожидают, не за горами. Он говорил с бравадой о том, что они разобьют любого врага, который покусится на независимость Южных штатов. Ада слышала такого рода высказывания от многих, и не раз, и уже устала от них.

Однако, продолжая этот разговор, Блант, по-видимому, почувствовал, как и Ада, что все эти речи о войне звучат неубедительно, так как замялся и вскоре замолчал. Он сидел, уставившись в черное дно лодки, так что Аде видна была только его макушка. Затем под влиянием выпитого и этой удивительной ночи Блант признался, что он страшится войны, которой ему, наверное, не избежать. Он не был уверен, удастся ли ему найти способ освободиться от призыва, не подорвав своей репутации. И он не видит никакой возможности избежать армии, не оказавшись опозоренным. Более того, его постоянно мучают сны об ужасной смерти, которая является ему во многих видах. Он знает, что однажды она явится в одном из этих видов и потребует его к себе.

Он говорил, глядя вниз, как будто обращался к носкам своих ботинок, но когда он поднял бледное лицо, то в лунном свете Ада заметила блестящие дорожки слез, стекавших по его щекам. Она поняла с неожиданным приливом нежности, что Блант не воин, что у него сердце лавочника. Она потянулась вперед и коснулась его руки, которая лежала у него на колене. Она знала, что правильнее было бы сказать, что долг и честь требуют храбрости, чтобы защищать родину. Женщины произносили такие фразы в течение всего праздника, но Ада почувствовала, что горло у нее сжимается и не дает произнести эти слова. Вместо них она могла бы использовать более простые, сказав ему только: «Не беспокойся» или «Будь храбрым», но любая такая утешительная фраза казалась ей в этот момент невыразимо фальшивой. Так что она ничего не сказала и только продолжала поглаживать его руку. Она надеялась, что Блант не подумает, что проявление ее доброты — нечто большее, чем это было на самом деле, поскольку первым ее импульсом, когда мужчины пытались потревожить ее, было желание встать и уйти. А эта маленькая лодка оставляла мало пространства для отступления. Однако, когда они плыли по реке, она с облегчением увидела, что Блант был слишком подавлен страхом за свое будущее, чтобы думать об ухаживании.

Так они сидели некоторое время, пока быстрое в этом месте течение само не понесло их к берегу. Лодку тащило прямо к краю излучины — они могли ткнуться носом в песчаный берег, который в лунном свете блестел длинной бледной полосой. Блант пришел в себя, взялся за весла и вернул лодку вверх по течению к причалу.

Он проводил ее до веранды дома, ярко освещенного изнутри керосиновыми лампами. Силуэты танцующих проплывали мимо желтых окон, и теперь музыка доносилась достаточно отчетливо, чтобы определить, что играют: сначала вальс Гангла, потом Штрауса. Блант остановился у дверей. Он коснулся кончиками пальцев подбородка Ады, приподнял ее лицо и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Это был всего лишь быстрый братский поцелуй. Затем он ушел.