— Я пойду в город хоть ползком, — сказала Ада, обращаясь к Руби, когда та стояла под дождем, склонившись над грязным копытом коня.

И вот Ада печально тащилась по дороге в таком скверном настроении, что ее не занимали даже блестящие лекции Руби по орнитологии. Они миновали фермы, расположенные в маленьких долинах и лощинах; поля открывались среди лесистых холмов, как комнаты в доме. С тех пор как все мужчины пригодного для войны возраста ушли воевать, женщины, дети и старики трудились на полях, выращивая урожай. Листья кукурузы пожухли на концах и по краям, и початки в кожуре все еще оставались на стеблях в ожидании, когда солнце и мороз их высушат. Тыквы и кабачки лежали, сверкая, на земле между рядами кукурузы. Золотарник, пурпуровый посконник и змеевидный кирказон цвели вдоль изгородей, листья на стеблях ежевики и кизила стали темно-бордовыми.

В городе Ада и Руби вначале прошлись по улицам, рассматривая магазины, упряжки лошадей и женщин с корзинами для покупок. Днем стало тепло настолько, что Ада сняла плащ и несла его, перекинув через руку. Руби оставалась в свитере, перетянутом в поясе кушаком; волосы у нее были собраны в хвост и завязаны лентой. В воздухе все еще стояла дымка. Холодная гора казалась отсюда голубым пятном, бугорком на далекой линии хребта, маленьким из-за большого расстояния, и выступала лишь еле видимым контуром на фоне неба.

Окружной центр был городом, не блистающим утонченностью. По одну сторону дороги стояли один за другим четыре дощатых здания, где располагались магазины, затем небольшой загон для свиней и грязная яма, пара лавок, церковь и платная конюшня. С другой стороны — три магазина, в стороне от дороги — здание местного самоуправления с куполообразной крышей и белыми рамами, с пестрой лужайкой перед ним, затем еще четыре магазина, занимавшие первые этажи, два из них в кирпичных домах. На этом город заканчивался, и дальше шло огороженное жердяной изгородью поле с рядами сухих кукурузных стеблей. Улицы были изрезаны глубокими колеями от узких фургонных колес. Свет отражался в наполненных водой многочисленных ямках от лошадиных копыт.

Ада и Руби зашли в скобяную лавку и приобрели там пыжи, пули, капсюли и порох. В канцелярском магазине Ада потратила больше, чем она могла себе позволить, купив роман «Адам Бид» [22]в трех томиках, шесть толстых угольных карандашей и альбом в одну восьмую листа из хорошей бумаги, который привлек ее тем, что вполне мог поместиться в кармане. У разносчика на улице они купили газеты — окружную и еще одну, побольше, из Эшвилла. Потом угостились тепловатым пивом, которое женщина продавала, наливая его из бочонка, привезенного на тележке; они пили его прямо на улице, а потом вернули женщине ее кружки. На обед они купили твердого сыра и свежего хлеба, отправились на берег реки и расположились там на камнях, чтобы перекусить.

После полудня они остановились у дома миссис Макеннет, богатой, уже немолодой вдовы, которая когда-то в течение полугода питала к Монро романтические чувства и позже, когда поняла, что он не отвечает ей взаимностью, просто стала его другом. Еще не наступило время для чаепития, но она была так рада видеть Аду, что предложила более существенное угощение. Это лето было настолько сырым и холодным, что у нее все еще сохранился лед в леднике. В феврале он был нарезан большими блоками на озере, затем уложен в опилки. И взяв с них клятву, что они будут хранить эту тайну, она открыла им, что у нее есть четыре бочонка с солью и три с сахаром, сохранившиеся еще с довоенных времен. Сумасбродная идея сделать мороженое — вот что пришло ей в голову, и она послала подручного — старого седого малого, слишком немощного для военной службы — наколоть льда и взбить сливки Когда-то у нее было заготовлено несколько кулечков из квадратиков, которые были вырезаны из крепа, пропитаны сахарным сиропом и затем высушены, и она наполнила их мороженым. Руби, конечно, никогда не ела такого лакомства и была в восторге. Слизнув последние белые капли, она протянула свой кулечек миссис Макеннет со словами:

— Вот, возвращаю ваш рожок.

Они заговорили о войне и ее последствиях, и миссис Макеннет, мнения которой вполне соответствовали высказываниям всех газет, которые Ада читала в течение четырех лет, сказала, что она считает войну славной, трагической и героической. Настолько благородной, что она не находит слов для того, чтобы выразить свои чувства. Она рассказала длинную и сентиментальную историю, прочитанную в газете, о последнем сражении; ее очевидная вымышленность была, по-видимому, не принята ею во внимание. Это был бой — как и все в последнее время — против врага, имеющего ужасающий перевес. Когда сражение близилось к неизбежному окончанию, храбрый молодой офицер был ранен в грудь. Он упал на спину, обливаясь кровью. Товарищ остановился возле него и положил его голову себе на колено, чтобы утешить, пока тот умирал. Но когда бой завязался вокруг них, молодой офицер, который был уже при смерти, поднялся на ноги и добавил огонь своего револьвера к общему огню, направленному против врага. Он умер стоя, щелкая курком разряженного револьвера. Ирония судьбы заключалась в мелочах: на груди у офицера было найдено письмо к возлюбленной, в котором было предсказано в точности, как он умрет. И в дальнейшем, когда письмо было доставлено в дом девушки и оказалось, что она умерла от странного сердечного приступа именно в тот день и час, когда умер ее любимый. В течение второй части рассказа Ада почувствовала, что в носу у нее защекотало. Она потерла его кончиками пальцев, но затем обнаружила, что ей с большим трудом удается удержаться от того, чтобы уголки ее губ не поднимались вверх.

Когда миссис Макеннет закончила, Ада посмотрела на мебель, ковер и лампы, на домашнее хозяйство, не требующее усилий, на миссис Макеннет, сидевшую в бархатном кресле, довольную и пухлую; ее волосы плотными валиками свисали по обеим сторонам головы. Ада могла так же хорошо жить в Чарльстоне. И она почувствовала, что вынуждена отказаться от своей прежней чарльстонской манеры поведения. Ада сказала:

— Это самая большая нелепость, которую я когда-либо слышала.

Она зашла еще дальше, добавив, что вопреки общепринятой точке зрения она находит, что война демонстрирует не только прекрасные стороны трагедии и благородства. Ей даже с большого расстояния видно, что обе воюющие стороны проявляют одинаковую жестокость и погружены в мрак невежества и всеобщей деградации.

Ада намеревалась шокировать пожилую даму или нарушить правила приличия, но миссис Макеннет это, кажется, показалось скорее забавным. Она с улыбкой пристально посмотрела на Аду и сказала:

— Вы знаете, я очень люблю вас, но тем не менее вы самая простодушная девушка, какую я когда-либо имела удовольствие встречать.

Ада ничего не ответила на это; повисла неловкая пауза, которую Руби вскоре заполнила перечислением птиц, которых она видела в это утро, рассуждениями о сборе последнего урожая и сообщением, что репа у Эско Суонджера выросла на удивление огромная — он может положить в корзину не больше шести штук. Но тут миссис Макеннет прервала ее словами:

— Может быть, вы поделитесь с нами вашим мнением о войне?

Руби колебалась лишь секунду и заявила, что война мало ее интересует. Она слышала рассказы о северной стране и пришла к выводу что это безбожная земля, или, вернее, земля, у которой один бог, и этот бог — деньги. Говорят, что под властью такой веры люди стали подлыми, ожесточенными и безумными, и при отсутствии высших форм душевного утешения целые семьи лишились рассудка. Они также ввели праздник, названный Днем благодарения, о котором Руби только недавно услышала, но из того, что ей удалось узнать об этом празднике, она находит, что он содержит в себе все признаки испорченности. Они благодарны Богу всего лишь один день в году.

Позже, когда Ада и Руби шли по главной улице из города, они заметили кучку людей, стоявших у стены здания суда с поднятыми кверху головами. Они подошли посмотреть, что случилось. Оказалось, что какой-то заключенный обращается с речью к людям, стоящим внизу. Он схватился руками за прутья решетки и просунул голову между ними. Волосы у него были черные, засаленные и висели крысиными хвостиками ниже скул. Жидковатые черные бакенбарды на французский манер тянулись от висков по скулам чуть ли не до самых уголков нижней губы. В окне он был виден лишь до пояса, так что из одежды на нем можно было рассмотреть только потертую, расстегнутую на груди форменную тужурку.