Сколько Наташа ни приходила, картина не менялась. И эта неподвижность остановившегося времени злила певицу, душила ее, как навязчивый сон, от которого никак не удается избавиться. Казалась искусственной, как декорация спектакля, которую снова и снова устанавливают к ее приходу.
«Да это и есть декорация! — поняла Наташа. — Декорация спектакля под названием „Дом колдуньи“, которую Карамазова построила раз и навсегда, не только для своих незадачливых клиентов, но и для себя самой».
— Твоя задница еще не проросла корнями в это кресло? — не церемонясь, спросила она.
Карамазова вздохнула и молча указала подруге на кресло напротив. Но та и не подумала садиться. У нее не было ни малейшего желания вписываться в дизайн этого мертвого царства. Ее намерения были прямо противоположными.
— Вау, а это еще что такое?
— Октябрь, — глухо отозвалась Иванна. — Поздний…
Только сейчас Наташа заметила новшество — пол комнаты был усыпан осенними листьями. Присев на корточки, она недоуменно взяла в руки оранжево-алый листочек. Он оказался свежим, гибким и влажным, словно только что упал с дерева. Как такое возможно? Ведь на улице весна, на ветвях еще нет листьев… А прошлогодняя листва не могла сохраниться, она была бы ломкой и сухой…
Мотнув упрямой головой, Наташа отогнала эту мысль. Она ненавидела безответные вопросы. А комната Карамазовой состояла из сплошных вопросов без ответов.
Почему ее подруга всегда намертво задергивает шторы? Почему топит камин, когда на улице тепло? И почему, несмотря на жар огня, в комнате пахнет морозной осенью?
Загадки витали в воздухе, таились по углам. Загадки выстроились в ряд на каминной полке, словно семь мещанских слонов — семь пожелтевших старинных фотографий в серебряных рамах, большей частью парных — мужчина и женщина. Придя сюда впервые, Наташа позорно приняла их за родственников Карамазовой. Но теперь знала — это Ахматова и Гумилев, Блок с женой Любой Менделеевой, Есенин с Дункан, Цветаева с Эфроном[14], Гиппиус, Кузмин… И единственный фейс, который певица всегда лицезрела с удовольствием, — Михаил Булгаков с зализанными волосами, галстуком-бабочкой и моноклем в правом глазу.
За исключением дорогого сердцу Могилевой автора «Мастера и Маргариты», фотовернисаж вызывал у нее хроническое раздражение.
Не то чтобы она считала дурным тоном украшать жилье ликами писателей и поэтов (хотя нечто снобистски-интеллигентское в этом все-таки было). Но, во-первых, Иванна утверждала: фотографии способны предупреждать клиентов об опасности. А во-вторых, каждый раз, когда Могилева смотрела на них, ей казалось, что у нее портится зрение. Подобно «переливным» календарикам из Наташиного детства, лица и фигуры знаменитостей прошлого века постоянно расплывались, дрожали и менялись, отказываясь зафиксироваться раз и навсегда в одно четкое изображение.
«Ладно, классики — святое, их трогать не будем…» — нехотя решила звезда.
Мысленно она уже начала здесь капитальный ремонт.
Придирчивым взглядом исподлобья Наташа окинула знакомый интерьер, словно полководец, проводящий рекогносцировку перед сражением. Каждая вещь в комнате Карамазовой демонстративно и высокомерно отвергала существование мира за окном, а значит, была ее врагом.
Стенка справа от окна была до потолка расчерчена полками с книгами, и большую часть из них Наташа не могла прочитать, сколько ни вертела в руках, не могла даже определить язык, на котором они написаны!
Что это за книги?
Стену напротив заполонил высокий шкаф с целой армией флаконов, банок и мензурок с вовсе уж непонятными настойками, порошками, мазями, засушенными листьями, кореньями, ягодами, лепестками цветов, перьями птиц и пробами почвы.
Возле окна замерло одинокое кресло-качалка, чуть правее стоял старинный письменный стол, затянутый зеленым сукном и захламленный ворохом книг и бумажек. Все прочее пространство оккупировали столики и этажерки с полчищем оранных вещей: оплывших свечей в серебряных подсвечниках, шкатулок с камнями и кусочками металлов, подушечек, утыканных разноцветными цыганскими иглами. На одном из столов разбили лагерь колбы, пробирки и реторты, будто украденные оптом из школьного кабинета химии. На другом расположился взвод ножей и кинжалов: от черных, проржавевших, словно бы найденных в земле во время раскопок, до новеньких, сияющих остро наточенной сталью.
Все эти предметы казались Наташе смутно опасными и одновременно совершенно ненужными и бессмысленными. И сейчас она втайне тешила себя мыслью, что, когда подруга все поймет, она любезно одолжит ей на выходные свою домработницу Танечку, и та разом выкинет отсюда весь этот беспорядочный хлам.
«Потолок мы побелим, стены оклеим стильными обоями, купим шторы в „Европейских гардинах“, в углу устроим маленькую оранжерею из живых цветов, перетянем обивку кресел… Она любит бархат. Хорошо — закажем ей красивые бархатные подушечки!
Ух, работы невпроворот!»
Но больше всего ее раздражала четвертая стена, на которую подолгу, часами, любила смотреть Карамазова, свернувшись клубком в своем кресле. Эта стена была совершенно пустой, если не считать часов с кукушкой. Впрочем, Наташа именовала их так исключительно из расхожей человеческой привычки пользоваться знакомыми бирками. Вместо стандартной избушки часы представляли собой крохотный замок с зубчатыми стенами и стрельчатыми башенками. Раз в час в центральной башне открывалось окно, оттуда появлялась синяя птица и вместо положенного «ку-ку» убежденно заявляла: «Времени не существует!»
— Времени не существует! — высунулась синяя птица.
«Надо ж, уже одиннадцать утра», — пришпорила себя Наташа. И ринулась в бой.
— Еще как существует! И, между прочим, на улице весна. Ты не хочешь хотя бы открыть окна?
— Нет.
— Что, твоя жизнефобия распространяется даже на солнечный свет? Ты ж у нас вроде ведьма, а не вампир. Только они боятся солнца.
— Я ненавижу весну, — отрезала Карамазова. — Весну и рассвет.
— И весна, и рассвет — это начало новой жизни! — с пафосом заявила Могилева.
— Но именно весной и на рассвете умирает больше всего людей.
— Да? Я не знала…
Вот так всегда. Спор с Карамазовой вечно упирался в какой-то тупик. Дернув плечом, певица зашла с другого фланга.
— Когда ты последний раз выходила в мир?
Иванна молчала.
Для того чтобы ответить на этот вопрос, ей нужно было спросить: «А какой именно мир ты имеешь в виду?»
Свой — людских страстей и горящей рекламы, ресторанов и романтических поцелуев, дорожных пробок и расцветающих деревьев? Неизменный, как картинка, и спокойный, как сон, мир рощи за домом? Или мой — мир полный скрытых значений, неведомых тайн и неслышимых людям шепотов и звуков, мир, куда она ходит собирать травы на Лысых киевских горах, за землей на кладбища, за пророчеством лун…
Она молчала, поскольку хотела бы объяснить Наташе, что ответ на ее вопрос не однозначен, прекрасно понимая: что бы она ни говорила, для Наташи он все равно один — однозначный и неопровержимый.
— Поднимайся. Пойдем за покупками. На соседней улице открылся новый супермаркет. Ты об этом, конечно, не знала?
— Мне ничего не нужно, — запротестовала Иванна. — Еду и сигареты мне покупает соседка…
— Ничего не нужно только тому, кто уже умер, мой трупик, — съязвила Наташа. — А тебя нужно срочно реанимировать.
— Но я не хочу.
— В том-то и проблема, — непререкаемо заявила певица. — Пошли.
Силе ее энергетического напора позавидовал бы даже экскаватор. И, нехотя втискиваясь в черное пальто, Иванна который раз подумала: если бы Наташа верила в колдовство, то могла бы достичь в нем немалых успехов, даже не будучи ведьмой по рождению. Если придет нужда собирать магический круг, о такой мощной партнерше остается только мечтать. Точнее, только мечтать и остается… Возможно, и удастся уговорить ее совершить обряд «по приколу». Но все равно ведь ничего не получится. Потому что без веры магия невозможна.
