Сказка про Василису — имеется в виду та, в которой девочка получает в наследство от умирающей матери волшебную куколку-помощницу и по приказу мачехи идет за огнем к Бабе-яге, — стоит в ряду "женских" сказок несколько особняком. Героиня вспоминается не кротостью, красотой, бес­конечным терпением или тем, как она отказывается от себя во имя, сами понимаете, большой Любви, — то есть не добродетелями "хороших дево­чек", а чем-то еще. За своим испытанием, за страшноватым, но необходи­мым светом она идет в темный лес одна: ни далекий отец, ни проезжающие по другим дорогам добры молодцы ей не помощники, вся надежда на себя да на куколку. Решение и помощь находятся совсем не там, где их принято искать в "женских историях". Как сказали в одной группе: "Золушка едет в заколдованной карете, на ней все чужое, все иллюзия; Спящая Красавица вообще лежит себе и ждет принца, а Василисе ждать нечего, и она идет пешком. И хотя все кончается, как положено, свадьбой, — путь другой, ре­шение другое". Во многих женских группах как-то сама собой эта сказка оказывалась сказкой

"про другое".

Например, про то, что наступает в жизни такой момент, когда гаснет свет, а идти за ним приходится далеко, в страшный темный лес, к Бабе-яге. Или про то, что кому-то и "от булавок светло", но довольство этим булавочным светом — до поры. Или про то, что волшебная куколка и материнское бла­гословение спасают и в черный час, только в жизни куколку порой прихо­дится делать своими руками, а за благословением отправляться в нелегкое странствие, искать его трудно и настойчиво, когда — в туманной семейной истории, в родовой мифологической прапамяти, а когда и вовсе не в своей кровной семье. Или про то, что некоторые вещи никак, ну никак невозмож­но узнать раньше срока: есть такое знание, до которого еще дожить надо, а до того оно чужое и бесплодное. Или про ненадежную, в самый неподходя­щий момент поворачивающуюся спиной "фигуру отца", который, понятное дело, порой и не отец вовсе. Или про то, как страшит непонятное, не встречавшееся в предыдущей жизни, — и как важно бывает все-таки в этот опыт войти...

У всякой сказки смыслов и тайн много. Да, есть несколько блестящих ин­терпретаций этой. К примеру, есть прелюбопытный анализ "Василисы" в "Бегущей с волками" Клариссы Пинколы Эстес. Пересказывать его не сто­ит, а от удовольствия процитировать не откажусь:

"Мы уже убедились, что оставаться слишком кроткой глупышкой опасно. Но, быть может, вы все еще сомневаетесь, быть может, вы думаете: "Господи, да кто же захочет быть такой, как Василиса?" Вы захотите, уверяю вас. Вы захотите быть такой, как она, сде­лать то, что сделала она, и пройти по ее следам, ибо это путь, ко­торый позволит вам сохранить и развить свою душу"*.

"Энглизированная" версия самой сказки, конечно, отвлекает от сути — как вам нравится Баба-яга, которая говорит Василисе: "Ну что же ты, ми­лая!", — и вдобавок называется "колдуньей"? Мы-то знаем, как старуха изъясняется на самом деле...

Впрочем, это все пустяки: "подлинная история Василисы Премудрой" (по другим источникам — Прекрасной) вполне доступна и есть в любом мало- мальски приличном сборнике русских народных сказок, по соседству с "Пойди туда, не знаю куда" и "Финистом — Ясным Соколом". Сказка как сказка: в меру жестокая, в меру загадочная, со времен детского чтения по­лузабытая, перепутавшаяся в памяти с другими сказками... Важнее-то не это: она

работает.

И бывшая рыженькая девочка из подмосковного воен­ного городка, дочка суровой матери и внучка нелюбящей бабки, разыгры­вая с помощью группы "Василису", сделала для себя что-то очень важное. И печальная мама трех требовательных дочерей почему-то посветлела ли­цом, побывав Бабой-ягой. (Между прочим, Бабу-ягу в женских группах не очень-то и боятся, относятся к ней почтительно, но с юмором.) А вот еще: энергичная умница-журналистка почему-то вспомнила, как бабушка гово­рила ей много-много лет назад: мол, в молодости шустрая была, что твое веретено... Вот оно-то ей от бабушки и осталось, только внучке прясть не­когда и незачем — надо самой вертеться.

А на некоторых группах Василиса почему-то не вспоминается, они сочиня­ют или помнят другие сказки "про другое". Вот одна: "Моя жизнь как ко­чан капусты. Листья смотрят наружу. Этот — к друзьям, этот — к детям, этот — к мужу, этот — к родителям, этот — к работе... Хорошие листья, успешная жизнь, но где же я сама, где кочерыжка? В эти два дня я хотела бы совершить поход за ней, хоть узнать про нее что-то". Вопрос из груп­пы: "Это как изюминка?" — "Нет, изюминка — для других, а кочерыжка — это я и есть, та, которая у себя одна". (Конечно, кочерыжка тоже может быть проинтерпретирована по дедушке Фрейду... Если не смешно, дальше можно не читать.)

Кому как, а мне этот капустный образ — и многие другие, о которых рас­скажу в свое время, — ближе и симпатичней разговоров про "истинное Я" и "путь к себе". Хотя, конечно, речь идет именно о них. Но еще и о том, что готового рецепта нет: хоть ты сто раз становись перед зеркалом и го­вори "Я люблю и принимаю себя", хоть выучи наизусть все полезные "со­веты психолога", — свою нить можно спрясть только самой.

Кто же боится Василисы Премудрой? Да мы сами и боимся, что уж там. И есть чего испугаться: эта история, что называется, обязывает. Как мини­мум — к попытке посмотреть на свою жизнь и себя в ней иначе, чем при­выкли.

"На какой-то миг Василиса пугается силы, которую несет, и ей хочется выбросить пылающий череп.[...] Это правда, я не стану вам лгать — легче избавиться от света и снова уснуть. Это прав­да — порой бывает трудно держать перед собой светильник из

черепа. Ведь с ним мы четко видим себя и других со всех сто­рон — и уродливое, и божественное, и все промежуточные состояния.[...]

Плутая по лесу, Василиса, безусловно, думает о своей неродной семье, которая коварно послала ее на смерть, и хотя у девочки добрая душа, череп отнюдь не добр: его дело — быть зорким. По­этому, когда она хочет бросить череп, мы понимаем, что она ду­мает о той боли, которую причиняет знание некоторых вещей о себе, о других и о мире"*.

...С веретеном в руках хорошо поется, вспоминается и думается, да и света, в общем-то, не надо — пальцы все и так чувствуют. И все-таки идти Васи­лисе в темный лес к страшному костяному тыну — "как нам, чтобы понять свою жизнь, иногда приходится повернуться к чему-то тяжелому, страшно­му в ней". Это опять голос из группы. Пора поговорить и о ней.

СВОИМ ГОЛОСОМ: ЖЕНЩИНЫ БЕЗ МУЖЧИН

Я долго колебалась, прежде чем написать книгу о женщине. Тема эта вызывает раздражение, особенно у женщин; к тому же она не нова. Немало чернил про­лито из-за феминистских распрей, сейчас они уже по­чти утихли — так и не будем об этом говорить. Меж­ду тем говорить не перестали. И не похоже, чтобы многотомные глупости, выпущенные в свет с начала нынешнего века, что-нибудь существенно прояснили в этой проблеме. А в чем она, собственно, заключает­ся? И есть ли вообще женщины? Конечно, теория веч­ной женственности имеет еще своих приверженцев. "Даже в России они все же остаются женщинами", — шепчут они.

Симона де Бовуар. Второй пол

У некоторых людей само упоминание о женских группах — да еще с деви­зом "Я у себя одна!" — вызывает странные фантазии: "Это вы что там, му­жиков ругаете?" (Почему-то подразумевается, что иной темы для собрав­шихся вместе женщин не существует.) С другой стороны, в этом диком и, что важнее, фактически неверном предположении слышится дальний от­звук прокатившегося в 60—70-е годы по Америкам-Европам женского дви­жения, в котором крупный кукиш (а то и кулак) в адрес угнетателей-муж­чин и вправду был частью процесса. Все это уже вышло из мировой моды, сыграв свою роль в истории. Нынешнее время именуют "постфеминист­ским". Вот только кто? С порога третьего тысячелетия, да еще из России, где проблема не только не решается, но даже и не поставлена, все доволь­но странно. Впрочем, "группового бума" у нас тоже не было — и нет. Так что история женских групп "первого призыва" нам не указ, но знать ее все равно небесполезно. Знание, говорят, сила...