Очень неоднозначно это самое наследие. Опять-таки история Василисы... В ней ведь и мужчин, считай, нет: любящий папа оставляет дочь на ненави­дящих ее баб и уезжает заниматься "Настоящим Делом". Царь (впослед­ствии муж) проявляет интерес к героине как к умелице, соткавшей немыс­лимой тонкости полотно. Когда через "доверенное лицо" она получает за­каз на шитье из этого полотна царских сорочек, любопытна реакция: "Я знала, — говорит ей Василиса, —

что эта работа моих рук не минует".

Героини традиционных наших сказок вообще не кажутся трепещущими пе­ред "фигурой мужской власти". Многие из них активны, мудры, сами при­нимают решения, а часто видят дальше и проницательней героя. Царевна Лягушка это вам не Бедная Лиза из профессиональной (между прочим, мужской) литературы. Кстати, в человеческом воплощении "лягушонка в коробчонке" — тоже Василиса, и тоже Премудрая или Прекрасная. Кро­шечка Хаврошечка, конечно, жертва... но уж больно неистребимая... В от­ношении Марьи Моревны комментарии вообще излишни.

Все это напоминает нам — не в качестве серьезного научного пассажа, а так, по ассоциации — о некоторых занятных моментах. О том, например, что почти до времени Ивана Васильевича Грозного женщины у нас имели больше гражданских свобод, чем в Европе: девушку, например, нельзя было насильно выдать замуж. Или о том, что в Новгородской республике вдова, воспитывающая сына, именовалась "матерой" и обладала практичес­ки равными с мужчинами правами. А уж совсем в давние (но не незапа­мятные) времена почтенные наши предки могли зваться Людмиловичами и Светлановичами, и тогда это не было "отчеством". Как будто картинка ве­кового угнетения верна... но не полна. Не так все просто. И даже описан­ная Пушкиным шокирующая практика браков между, прямо скажем, малы­ми детьми, — когда по первости жены колошматили мужей, а уж потом, как положено, наоборот, — это тоже не вполне домостроевская практика. Так и тянется двухголосный распев: с одной стороны, "станет бить тебя муж-привередник и свекровь в три погибели гнуть", а с другой — "есть женщины в русских селеньях"... "в горящую избу войдет".

На протяжении последних поколений нашим женщинам случалось и вое­вать, и кормить семью, и прыгать с парашютом в тайгу — в общем, "а кони все скачут и скачут, а избы горят и горят".

Есть, однако, в этом нескончаемом героическом эпосе одна существенная деталь: не сами они это выбирали, не сами затеяли. Возможно, в двадцатые годы некая эйфория свеженького равноправия еще озаряла улыбки физ­культурниц... Однако не всех, не всех... Эмансипированная "новая женщи­на" сама не заметила, как зашагала строем туда, куда ее направили — на тот участок трудового фронта, куда ее выгоднее было бросить. Кто шагал с верой, кто без, — но шагали. Хорошо еще, если на ходу удавалось получить образование и родить. Впереди, как мы знаем, было отнюдь не "светлое бу­дущее", сколько бы ткацких станков она ни обслужила, — впереди был Большой террор и Великая отечественная война.

Если выдастся возможность, обязательно посмотрите на плакат военного времени из альбома "Женщины в русском плакате" серии "Золотая коллек­ция". Стоит она, суровая, на первом плане, в каком-то по брови повязанном платке и брезентовых рукавицах, рядом — ящики под снаряды, на дальнем плане колоннами уходят за край изображения мужчины. Куда — понятно, и что навсегда — тоже понятно. Текст, громадными буквами: "Заменим!". И — "строчит пулеметчик за синий платочек, что был на плечах дорогих". Плечи оказались несгибаемыми, женщины — почти всемогущими.

Военная лирика дает удивительные примеры магического мышления. Ког­да "уходили комсомольцы на гражданскую войну" и девушка ему желает, ни много ни мало, "если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой".

И когда "ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится", и "как я выжил, будем знать только мы с то­бой" — далее по тексту. Тексту, десятилетиями воспроизводившемуся как заклинание, хотя война давно закончилась: на школьных конкурсах чте­цов, на концертах — где угодно. Мужественный Симонов с трубкой озву­чил самую что ни на есть первобытную фантазию о женском всемогуще­стве: "она" может уберечь — или нет! — только одной силой чувства и мысли. Отголоски докатились до шестидесятых: "Я люблю вас нежно и жа­леюще, но на вас завидуя смотрю: лучшие мужчины — это женщины, это я вам точно говорю". Или "за то, что ты во всем передовая, что на земле дав­но матриархат" — рифмуется с "хохотать" и "такая мука — непередавае­мо".

И уже в мирные времена случилось так, что идея (или, скорее, пережива­ние) силы и самостоятельности для наших женщин часто выглядит не­привлекательной. Не потому ли, что она прочно связана в родовой памяти не с успехом, а с бедой, не со свободой, а с покинутостью, не с возможно­стями, а с необходимостью выживать? Сила эта сама себя не любит, она не "для", а "от". Шутки-прибаутки "на тему" отчетливо сигналят: надоело! Вот, к примеру, весьма характерный лимерик:

Не лезь, то есть, пока не позовут (не призовут?) — спасу нет от твоего не­прошеного героизма по привычке! Извините, дяденька, мы не нарочно...

И никто не скажет наверняка, сколько времени уйдет на то, чтобы в жен­ском сознании сила и самодостаточность зазвучали и окрасились иначе, стали восприниматься как радостные, творческие, рожденные не для бара­ков и оборонных заводов — и не связанные с катастрофами, с прямым или символическим убийством мужчин. Наблюдения сегодняшней жизни к оп­тимистическому прогнозу не склоняют...

А что касается групп, которые не "должны", а на самом деле моделируют ситуации реальной жизни, даже если эти модели нам не очень нравятся... Странным образом возникает противоречивая картинка — двенадцать ак­тивных заинтересованных женщин, двое напряженных дядечек; при этом им приписывается статус, на который они даже и не претендуют. Это до­вольно нелепо: "мужская фигура власти" существует как мифологическая, составляет важную часть женской оценки ситуации — "как сядешь, что скажешь", — а реальные-то мужчины в этой ситуации оказываются в дву­смысленном и трудном положении. Их не слышат, им не доверяют... Пре­одолеть это, конечно, можно — и вспомнить группы, где удавалось про­рваться через барьер "гендерных стереотипов", тоже можно. Но... чем со­хранять верность групповому канону и мучительно добирать всякий раз "хоть каких-нибудь" мужчин, не честнее ли признать проблему?

Сегодня она, возможно, даже острее, чем десять—двенадцать лет назад. Если в дремучие советские времена существовала шутка — опять-таки компромисс агрессии с социальной нормой — про мужчину как "три Т" (тахта, телевизор, тапочки), то в нынешние времена мы уже узнали, куда он отправился, встав с тахты, и что за этим последовало. Как ни парадок­сально, слом привычного уклада только заострил — порой до карикату­ры — основные черты патриархатной культуры: ориентацию на власть, по­давление, силу. Телевизионная картинка заседания какой-нибудь Думы ви­зуально та же, что и картинка двадцатилетней давности: серые пиджаки. Разница в том, что сами пиджаки скроены получше. А их носители шеве­лятся пошустрее, а то и вовсе дерутся. Тузят друг друга, могут и коллегу- депутата, уважаемую даму, за волосы оттаскать. И дело не в том, что от­дельно взятый (крупным планом) психопат распускает руки, а в том, что он есть символическое выражение российской новой нормы. Да, ему сдела­ют замечание с предупреждением: ты, мол, Петрович, чересчур... ты гля­ди... Но скажут с пониманием, по-свойски. Потому что все действующие лица знают, что назавтра у соответствующего здания не будет стоять трех­тысячная толпа разгневанных женщин с гнилыми помидорами. А будут, как и каждый день, стоять опереточного вида путаны под бдительным при­смотром сутенеров на хороших машинах и дружественной милиции. И не­зависимым средствам массовой информации освещать тут будет решитель­но нечего — ничего нового, все и так все знают.