Большой холм находился в семи верстах от Богдановки. Амир поднялся на вершину, когда всходило солнце. В чистом и свежем утреннем воздухе его взгляду открылась необъятная даль степи, чуть подернутая легкой дымкой. Небольшие селения по берегам Яика казались грудами мелких пестрых камешков, лежащих на дне прозрачной воды. Амир спешился и направился к сенокосу, полной грудью вдыхая пряный запах полыни и сайгачьей травы. Юноша лег в траву. Первые лучи солнца коснулись его разгоряченного лица. Неизвестно, сколько он пролежал, о чем думал.

Вдруг он поднял голову и увидел, как недалеко, прямо в лощине, словно волки, вереницей двигались всадники.

– Казаки!

Сердце Амира сильно забилось. Не от страха, нет! Он ждал, когда враги совсем приблизятся… Тогда…

Казаки остановились. Поговорив о чем-то, они выхватили из ножен шашки и помчались прямо к Амиру. Юноша выжидал, вдев ногу в стремя… Он чувствовал, что конь ловит каждое его движение, готов в любую секунду броситься как ветер вперед…

– …Еще поближе… На расстояние выстрела… – шептал Амир, – а потом я выведу вас прямо к нашим пулеметчикам, и вы растянетесь в овраге точно толстые быки… Вы найдете там свою смерть, шакалы…

И Амир, вскочив в седло, гикнул. Конь рванулся с места вперед, но Амир натянул поводья, и животное, сразу поняв, перешло на мелкую играющую рысь…

Расчет оказался правильным – казаки помчались вслед с ругательствами и криками. Ближе всех шла лошадь с широкой, как дверь, грудью. Чернобородый казак, размахивая горящей в лучах солнца шашкой, весь склонился вперед, и огромная папаха его раскачивалась, точно крыша юрты на ветру. Амир уже слышал за спиной храп лошади, тяжелое дыхание грузного всадника.

– Теперь выручай, Черныш! – склонившись к уху коня, проговорил Амир, пришпоривая его тугие бока.

И только воздух засвистел в ушах! Амир смутно видел землю, в лицо яростно бросался ветер, а глаза заволокло слезами…

– Не стрелять! – приказал Белан. – Пусть подъедут на сто пятьдесят шагов! Тогда мы и без пулеметов покажем им кузькину мать! Верно, Науменко?

Бешено скакавшие казаки приблизились к оврагу Теренсая.

– Пропустите Малыша! По казакам огонь! – закричал Белан.

Стрелки дали залп. В облаках дыма было видно, как черный казак нырнул вниз, высоко задрав длинные ноги в широченных шароварах, а хозяин второй лошади, скорчившись, упал на землю. Третий казак испуганно заметался на месте, но тут же стрелок, лежавший рядом с Беланом, метко подстрелил его лошадь.

– Черные кобели, я покажу вам могилы ваших отцов, – стиснув зубы, повторил Белан.

Тут в лог спустился Амир, дав большой круг, точно участник байги. Еще не остыв от быстрой езды, он с недоумением уставился на Хакима.

– Хаким! – только мог выговорить он пересохшими губами.

…А казачья конница приближалась. Она стремительно мчалась вперед. Это были отряды султана Аруна и казачья сотня. Уничтожив и спалив дотла деревню Алексеевку, каратели думали, что так же беспрепятственно они сметут с лица земли и Богдановку.

– Эти негодяи, хохлы, видимо, попытаются оказать нам сопротивление, – насмешливо проговорил Арун, обращаясь к сотнику, когда кони их пошли рядом. – Надо атаковать их вашими шашками. Нагонят на них страху казаки, а остальное довершат мои доблестные джигиты.

– Не только босоногие хохлы, а и войско самого кайзера не устоит перед казачьими шашками! – высокомерно ответил сотник. – Моя сотня может изрубить на шашлык целый батальон.

И казаки помчались вперед.

В овраге быстро разгадали намерение врагов. Пулемет перетащили с края лога ближе к Науменко, сгруппировали возле него бойцов. И все притихло, точно в лесу перед бурей.

– Главное, чтоб не было паники! – повторяли Абдрахман и Парамонов, обходя траншеи. – Слушайте только приказ командира Белана. Или смерть, или жизнь!

Казаки не видели замаскированных бойцов, а о существовании пулеметов не могли и подозревать. Ослепительно сверкая шашками, казаки с гиканьем бросились в лог.

– Слушать команду! – закричал Белан. – Науменко, Кобец, поворачивайте пулеметы! Стрелки – огонь!

Грянули выстрелы, часто застучали пулеметы. Все смешалось в дыму и пыли, поднятой копытами коней. Казаки валились как снопы, бились в предсмертных судорогах кони.

Оставшиеся в живых казаки, подобно перепуганным овцам, бросились обратно. Но и тут их догоняли меткие пули стрелков Белана. Красные бойцы с винтовками наперевес начали подниматься вверх по склону оврага.

У каждого – своя мечта. У Мукарамы она тоже есть. Но мечта потому и мечта, – не всегда исполнима, неуловима…

После встречи с Хакимом девушка лишилась покоя. Все ее помыслы были там, с ним, на берегу Яика.

Возле светлого Яика, где когда-то она бегала босиком, купалась, ныряла, чтобы вырвать белый корень тростника!

Возле белого Яика, где, розовощекая от мороза, она когда-то возила самки, каталась на коньках.

А теперь так далек родной город, где она впервые пошла в школу, где выросла, читала книги, научилась танцевать.

Город той беззаботной первой юности, где вместе с Хакимом, держась за руки, она бегала, уверенная, что завтра ждет ее более радостный, более счастливый день…

Последняя встреча… Все она живо помнит! Все было необыкновенным! Необыкновенным был и Хаким, выросший, возмужавший, красивый. А какой сдержанный, умный! Как серьезно, озабоченно говорил: «Лучше пошла бы ты в степь, в аулы и лечила бы наших людей, чем промывать тут раны врагам. Мы ведь скоро вернемся!»

Девушка не сразу вникла в смысл его слов. Да разве могла она тогда думать о чем-то другом! Ее сердце ликовало тогда! Не хватало сил опустить руки с его плеч. Разве могла она спокойно ответить горячо любимому человеку? А тут еще разгневанная бабушка! Ощетинившийся штыками город! Полиция, следящая за каждым твоим шагом! Все как будто на них смотрели, торопили, были против.

– Не надо провожать. А то сразу тебя заприметят! – сказал Хаким, торопливо целуя ее. И поспешно ушел, без конца оглядываясь назад. Быстро пошел по Сенной и исчез в переулке.

А Мукарама? Истосковавшаяся, изболевшаяся по любимому, осталась оглушенной неожиданным счастьем, у ней будто отнялся язык от радости, и не успела, не в силах была поведать ему о своих думах, о самом дорогом, трепетно нежном, так и застыла у ворот с широко открытыми, растерянными глазами…

Радость встречи сменилась горьким расставанием. Девушка вошла в дом и, ошеломленная, долго сидела у окна. Все проходит, нет ничего вечного. Радость встречи, горечь расставания, печаль разлуки.

«Что мне мешает? Что меня здесь удерживает? Живу вдали от родного дома. Холодный и загадочный брат также не близко. Что меня держит здесь? Почему я не с ним? Вместо того чтобы рассказать свои тайны, лишь молча кивала головой? Отчего не сказала, что готова лечить революционеров, перевязывать раны от казачьих шашек? Почему не ушла ухаживать за Мендигереем и другими ранеными товарищами? Почему я не там, где Хаким? Есть же на фронте девушки, женщины, разве я хуже их?» Сомнения, думы тревожили изводили Мукараму, не покидали и днем, и долгой ночью…

Шли дни. «Вскоре вернемся! Жди!» – говорил Хаким.

«Он сдержит слово! Он верен своему обещанию! Он герой! Он особенный! Он придет! Завтра придет!» – стучало сердце Мукарамы.

Шли дни, шли месяцы.

Прошла весна, пролетело пыльное, знойное джамбейтинское лето, и теперь вот на пороге унылая осень. Хмуро кругом, и земля лишилась тепла. Хмуро на душе, и жизнь неуютна, неласкова.

Мукарама обычно вставала поздно, но сегодня поднялась на заре, вышла из дому. Улица неприглядная, унылая. Девушка подошла к умывальнику и вернулась в дом. Наспех вытерев лицо, руки, открыла маленькую форточку, проветрила комнату. Потом начала рыться в столике, нашла бумагу, карандаш. Присела к столу… На бумаге быстро появились бусинки букв, они слились в самые дорогие, сокровенные слова.