– Вы кончили, Каратаев, свою речь?

– Да, господин генерал. Мы скоро с вами покинем этот мир. Вместо нас придут другие люди, много новых людей. И со временем сбудутся их желания и мечты, таково требование неудержимой, как водопад, жизни. Поток будущего смоет вековой позор рабства и унижения. Настанут времена, когда все люди будут равны. Возможно, мы доживем до этого, а может быть – нет. Но так или иначе новое поколение не сегодня-завтра прочтет или услышит наши слова, все взвесит и все поймет. Ибо история убеждает в том, что чаяния народа, много терпевшею, много страдавшего, непременно сбываются. Я кончил, господин генерал.

– Встать! – тотчас крикнул секретарь суда.

Большевики один за другим поднялись с мест. Лишь Нуждин остался лежать на носилках.

– Суд удаляется на совещание, – объявил Емуганов.

Опустив правое плечо, будто взвалив на себя тяжесть, генерал направился в соседнюю комнату. Два офицера последовали за ним.

Несколько минут совещания военно-полевого суда показались Каратаеву очень долгими. Мысли его снова вернулись к давним событиям в долине реки Жем. С удивительной ясностью представил он картину кровавой битвы, услышал залпы, топот коней и кличи, прогремевшие пятьдесят лет тому назад…

– Да-а, – проговорил старик самому себе и вздохнул. – Они были настоящими героями…

Заключенные, сидевшие рядом, не удивились тому, что пожилой казах разговаривал сам с собой. Отчаяние в такую минуту понятно и неосудительно, ведь через несколько часов последний миг… последний вздох.

– Где они теперь, бесстрашные? – спросил Каратаев, вскинув голову.

Взгляд его скользнул по винтовкам солдат, окруживших подсудимых, остановился на окошке здания суда, потом, казалось, проник через него и всматривался в бескрайнюю казахскую степь за Яиком, искал исчезнувших куда-то смельчаков.

А смельчаки в это время бились в долине Яика повсюду: и вблизи, и вдали.

Осень стояла на редкость дождливая, и холода ударили внезапно.

Резкий северный ветер гнал по небу серые тучи. Землю хлестали холодные дожди.

Скот весь загнали в хлева и под навесы. Косяки лошадей, словно галька, несомая морем, скопились в оврагах и впадинах, ища защиты от пронизывающего ледяного ветра. Опустели пастбища. В степи не видно людей.

Но и в полуразвалившихся хибарах, сложенных из дерна и желтой глины, не было тепла. В разбитые окна забиралась стужа – черномазые ребятишки, кутаясь в лохмотья, жались к огню, старики и старухи, напялив на себя всю имеющуюся одежду, стали сонными, медлительными… Овцы и телята жались друг к другу здесь же. Горький дым стлался в землянках, смешиваясь с кислым запахом овечьих испражнений. К утру воздух становился так тяжел, что старики стонали и охали во сне, а ребятишки кашляли, задыхаясь.

Черная грязь, которая разлилась повсюду, затвердела, покрылась голубовато-серым льдом.

Вечер… Со стороны Сары-Арки дует ветер, неся с собой крохотные колючие льдинки. Хаким ехал из Богдановки к Тиксаю. Копыта его коня звонко постукивали о твердую промерзшую землю. Ветер набрасывался сзади, но он не страшил – короткий желтый полушубок, сапоги с войлочными чулками надежно сохраняли тепло. Чувствовали холод лишь колени да руки. Хаким порой отпускал поводья и растирал покрасневшие пальцы.

Нет конца степи… Казалось, вся земля сейчас плоска и безлюдна, как эта степь – холодная, неприветливая. Хаким подгонял коня, чтобы скорее добраться до аула. С двух часов дня до сумерек он должен был преодолеть расстояние почти в семьдесят верст. Но степному джигиту такой путь привычен.

Хаким поднялся на курган. Внизу, хоронясь от ветра, сбился в кучу табун. Кобылицы, ощетинившись от холода, жались друг к другу, медленно переступая ногами. Рядом плелись трехлетки и яловые кобылы, осторожно ступая по промерзшей земле. Поджарые молодые жеребцы настороженно прядали ушами, тревожно наблюдая за своими подругами, – они ревновали молодых кобылиц к старым вожакам табунов. А вожаки, не вздымая гривы как прежде, не обращали внимания на соперников, холод жал их друг к другу.

Мороз перемешал косяки коней разных аулов.

Хаким подъехал к табунщикам, сидевшим в укрытии. Увидев его, они быстро вскочили.

«Рассказывали, верно, разные небылицы», – подумал Хаким и, с трудом шевеля губами, произнес:

– Ассаламуалейкум!

Только сейчас он понял, как сильно застыли его губы и руки.

Черноусый казах в большой поярковой шапке, надетой набекрень, и в толстом стеганом бешмете степенно, тихим голосом ответил:

– Алейкумуассалам. Счастливого тебе пути!

Этот человек был совсем не похож на табунщика. Хаким подумал, что он, верно, какой-нибудь видный человек в этих краях.

– Денек-то какой морозный нынче! – сказал Хаким, точно был виноват в том, что так холодно.

Он стал растирать ладонями лицо и колени. Колючий жар охватил замерзшую кожу, губы потеплели.

– Далеко ли отсюда Тилеуберли? – спросил Хаким, радостно ощущая, как слова его становятся отчетливее.

– А я думал, что он хохол, – такая речь неразборчивая! – засмеялся один из табунщиков, хлопая себя по бедрам. – Кафиром буду, я подумал, что он хохол, а не казах!

– Эй! – прервал его сосед. – А почему ты определил, что он не хохол, а? Шуба короткая, черные сапоги, а лицо – белое-белое…

Хаким громко засмеялся.

– А из какой хохлацкой местности сами-то вы? – шутливо спросил он.

Низкорослый казах-табунщик проговорил:

– Мирза, мы все табунщики этих мест. Вот он – табунщик Кердери Мукая. Наверно, ты слыхал и о Мукае Мырзалиеве? Так вот – перед тобой табунщик волостного Мукая. А это Абыз – табунщик волостного, а я сам – из аула Алибека… Ну, а Хайреке – это просто Хайреке, который бродит по своим делам. Кого вам нужно из Тилеуберли – это может знать только Хайреке.

При слове «Хайреке» Хаким с ног до головы оглядел усатого. «Неужели это тот самый Хайролла, которого я ищу? Мендигерей говорил о нем – это человек с душой ребенка, он скромен, друг чабанов. Так неужели это он?» – думал Хаким, не решаясь подробнее расспросить об этом человеке.

– Сам я родом из устья Шалкар, – сказал он, – но у меня было небольшое дело, с которым я и держал путь к Тилеуберли.

Бойкий табунщик не замедлил снова вступить в разговор:

– Вот они перед тобой – и Тилеуберли и Абыз. А может, ты держишь путь к дому волостного? – И, не в силах больше сдерживаться, он перешел к любимой теме разговора – о лошадях: – Глянь-ка, как выгибает грудь эта серая кобылица! Какая красавица! С ней не сравняться вороному жеребцу волостного, хоть тот, пес его в печенку толкни, быстроходен как черт!

Обойдя Хакима, он любовно оглядел крутой круп его кобылицы, густой шелковистый хвост и похлопал лошадь по бокам.

– Хороша! Ой, хороша! – причмокивая языком, проговорил он и даже погладил мохнатую с завитками шерсть лошади.

Мысли беспорядочно толпились в голове Хакима: «…Волостной… вороной жеребец… Да это же говорилось о том известном волостном! Ведь на него был недавно совершен набег с целью освободить учителя Халена! Этот самый быстроходный вороной скакун и спас тебя, иначе ты бы попал к нам в руки… И на этот раз, видимо, спас тебя вороной красавец – на его широкой спине ты ускакал в Джамбейту. Но ты мне сейчас не нужен, я жду встречи с другим человеком». И Хаким еще раз внимательно оглядел черноусого.

Точно поняв его взгляд, черноусый спросил:

– Говоришь, братишка, ты родом с берегов Шалкара. Так кто же твои родители?

Хаким поведал о себе.

– М-м-м, – неопределенно промычал черноусый, и Хакиму было неясно, одобряет он или нет родню его.

И Хаким решился.

– А может быть, вас зовут Хайролла? Извините меня, ага, если я ошибся в своих догадках, – проговорил он, терзаемый желанием узнать имя этого человека.

– Да, дорогой мой, меня зовут Хайролла Габидоллин. Знаю я и твоего отца. Слышал я и о смерти хаджи Жунуса… Да будет земля ему пухом. Хороший был человек.