– Э-э, чем хмуриться целыми днями, давно бы взял домбру, – сказал Жолмукан. – А ну запой: «Я, Нурым, джигит чернявый, из чернявых – самый храбрый, и не страшен мне любой, смело я бросаюсь в бой!» А ну?!
Неожиданный стишок Жолмукана напомнил Нурыму Карт-Кожака.
Со всей казармы обступили джигиты Нурыма, окружив его, точно перекати-поле в овраге.
– Дальше, дальше, агатай!
– О, среди нас, значит, и жырши есть!
– А ты разве домбру не видел?
– Кто бы мог подумать, что наш Нуреке – акын? Ведь домбра может быть и у простого парня, – загалдели вокруг.
– Ну-у, заблеяли, как овцы! – Жолмукан могучими руками оттиснул напиравших на койку Нурыма. – Что столпились, будто ягнята у вымени? Это песня о Карт-Кожаке. Дальше, Нурым.
Нурым высоким голосом прокричал зачин, ударил по струнам.
Струны домбры, будто лопнув, издали глухой звук, рука Нурыма застыла в воздухе, стремительная песня вдруг оборвалась. Взяв высокую, долгую ноту зачина, певец поднял голову, уставился глазами вдаль и заметил стоявшую в дверях Мукараму. Девушка не отрываясь глядела на него, застыв в изумлении, будто пугливая лань. Удивленные джигиты повернулись туда, куда смотрел Нурым, и тоже увидели девушку. На мгновение в казарме воцарилась тишина.
А девушка была поражена: она никогда не слышала певцов и не видела завороженной пением толпы. Самым удивительным было то, что такие неотесанные, такие разные парни, в большинстве невежды, сейчас, слушая певца, забыли обо всем на свете, всецело оказались во власти песни и простенькой домбры, точно убаюканное дитя в колыбели…
И все это – солдат Жунусов! Долговязый, черный, грубоватый аульный джигит, похожий на турка! Окружили его, будто пчелы, прильнувшие к меду. Значит, он такой искусный акын и домбрист. Неужели эти робкие и дикие степные парни чтут музыку и способны увлечься пением больше городских?
Восхищение схлынуло с лица Мукарамы под взглядом многочисленных черных глаз, уставившихся на нее. Девушка растерянно глянула в пустой угол казармы, делая вид, будто что-то увидела там. Неловкую тишину нарушил сообразительный Жолмукан:
– Если я не ошибся, эта красавица, что появилась среди нас, как праздник после долгой, изнурительной уразы… наш знакомый доктор! Она, наверное, пришла к нам, чтобы озарить блеском своей невинной красоты наши грубые души. Она словно долгожданный светлый дождик для иссохшей от зноя рыжей степи! Облегчи, милая, нашу дневную боль тела и вечернюю боль души! Добро пожаловать, наш почетный угол – вот здесь! – закончил он, указывая на место, где сидел Нурым.
Девушка узнала того самого джигита, который мигнул ей, выходя из кабинета доктора Ихласа. Она задержала на нем взгляд, но промолчала. Жолмукан снова заговорил:
– Утешение души – стихи и песня. А если к ним еще прибавить несравненную красавицу, значит, создатель осчастливил нас!
– Спасибо, – ответила девушка и подошла к Нурыму. – Я вас искала, Жунусов-мирза. Мне надо с вами поговорить. Если можно, проводите меня, пожалуйста.
– О-го-о! – воскликнул Жолмукан. – Создатель заметил только одного Нурыма. Под счастливой звездой ты, парень, родился. Смотри не робей…
Нурым исподлобья холодно глянул на Жолмукана, протянул ему домбру и направился из казармы вслед за Мукарамой.
Нурым редко терялся, он легко находил язык и с пожилыми и с молодыми. А в аулах среди девушек и молодых женщин он был бессменным заводилой и затейником. Острое словцо, едкая насмешка так и сыпались из него, веселя людей и вызывая новые шутки. Без него не проходил ни один той, первым акыном, первым певцом непременно был Нурым. Общительный, задиристый острослов, душа тоев и веселых игрищ, Нурым перед Мукарамой вдруг растерялся и смущенно крутил медные пуговицы несуразно сшитой шинели. Он даже не решался прямо взглянуть на красивую татарку. В суконной шинели с грубым солдатским ремнем, в тяжелых сапогах, в нелепо высоком шлеме, с обветренным до черноты лицом и мозолистыми длинными руками, он сам себе казался черным рабом, что сопровождают райских гурий в сказаньях. И его широкий шаг, тяжелая, вразвалку, поступь никак не вязались с легкой походкой девушки.
«Зачем она пришла? О чем будет говорить? Что я ей отвечу? Моя грубая речь отпугнет ее сразу, как крик коршуна – гусят на озере. Она может подумать: если родной брат Хакима такой неотесанный, невежда, то что говорить о его родителях и родных? Ах, досада, лучше б она не знала меня пока. «Я вас искала, господин Жунусов». Значит, узнала, кто я».
Первой заговорила Мукарама:
– Вы не ждали моего прихода, Жунусов-мирза? И думаете, наверное: что это за бесстыжая девица явилась к тысяче джигитов, да? – засмеялась она.
Голос ее, как и думал Нурым, струился, будто серебристый ручеек.
– Нет, нет… что вы, я не думал… извините, локтор. Я… я совсем о другом думал…
– О, неприлично думать о постороннем, когда рядом с вами идет локтор, – снова тихо рассмеялась девушка. – Вы не называйте меня «локтор», я не доктор. Я лишь выполняю поручения доктора.
Нурым промолчал. Он немного оправился, поняв, что девушка не думает насмехаться.
– Вы откуда родом? – спросила Мукарама.
Нурым назвал свой аул.
– Вы старший брат Хакима?
– А как вы об этом догадались?
Он знал как, но все же спросил – очень приятно было услышать, необыкновенная радость за брата охватила его. Красивая девушка, очень милая… «Хаким нашел себе дивную подругу, только бы не сглазить. Такой несравненной красоты я никогда не видел. Она воспитанна и в разговоре не теряется. Татары вообще открытый, общительный народ. Наши девушки никогда бы не осмелились вот так прийти к чужому человеку и открыто заговорить с ним».
