– Никто пороков у ваших джигитов и не думал выискивать, – возразила Менди-кыз. – Все, что вы сказали сейчас, – лучшее подтверждение вашей невоспитанности. Я никогда не жаловалась вам на своего будущего спутника жизни, ваши советы совершенно неуместны и глупы. Имеет он какие-нибудь пороки или не имеет, до этого вам нет дела. Пусть это вас не беспокоит. Вы его не знаете.

– Знаю, кое-что знаю. Как говорится, разве аллах не услышит шепота? Чего скрывать, ведь ты же не любишь своего жениха. Но, кудаша, какая бы ты ни была строптивая, тебя уже заарканили. Сорок семь голов скота – хороший калым. За такой калым любую куда угодно отдадут. Не спасешься и ты.

– Ну, это еще как сказать!.. – воскликнула Менди-кыз. – Я другое слышала: надеялся верблюд на свой рост, да прозевал увидеть начало года. Не один мирза, бахвалясь сорокаголовым калымом, оставался с носом. Так что и ты придержи язык за зубами.

– Срезала его кудаша, насмерть срезала, – сказал Аманкул сидевшему справа сухощавому джигиту. – Жартай умеет только пялить глаза на чужих баб, а с нашей кудашой разговаривать – надо иметь голову. Здорово она его, а?.. Положила на обе лопатки, аж онемел бедняга!

– Это еще не победа, – возразил сухощавый джигит.

– Жартай тоже хорошо говорит, – послышался чей-то голос за спиной Аманкула, – словно гвозди со шляпкой вгоняет в каблуки.

– Что он сказал путного? Бабьи сплетни повторил и все?.. Слышал от кого-то, что кудаша не любит своего жениха, и теперь пытается опорочить ее этим. Тоже мне, нашелся чем козырять. Разве так можно победить образованную красавицу?

Аманкул и джигиты так увлеклись разговорами, что не заметили, как в юрту вошел акын Нурым. Услышав его голос, все встрепенулись.

– Говори-ка поумнее, Жартай, – сухо сказал Нурым. – Не к лицу джигиту повторять разные сплетни. Или, может быть, ты не джигит? И колкости твои совершенно не к месту. Гостья наша не очень-то хочет быть в обществе мирзы, который щеголяет отцовским богатством и разбрасывается калымами в сорок семь голов.

– С каким намерением ты пришел? – спросил Жартай, медленно, словно нехотя, поворачиваясь всем корпусом в сторону Нурыма. – Пришел учить меня уму-разуму? В своем ауле, так и храбрости много? Я не спрашивал у тебя, жарапазанши[86], как мне разговаривать с девушками и молодайками.

Нурым нахмурился, бронзовое от загара лицо его сделалось землисто-серым, словно над его головой вдруг собрались тучи и затмили собой солнце; брови почти сошлись на переносице, глаза сверкнули гневом. В юрте стало так тихо, что было слышно, как в решетках скребется какой-то жучок. «Ну, сейчас огромный кулак Нурыма будет на Жартаевой голове…» – подумал Аманкул. Джигиты и девушки напряженно смотрели на Нурыма, ожидая, что вот-вот, с минуты на минуту кинется он на мирзу и начнет колотить его.

– Жартай, как ты смеешь обзывать меня жарапазанши? – сжимая кулаки, сквозь зубы процедил Нурым. – Видел ли ты когда-нибудь, чтобы я стоял у твоего порога, просил милостыню и славил твоих предков? Может быть, я и воздал бы тебе хвалу, но хвалить-то тебя не за что, уж больно ты жидок… Без года неделя, как кости твои стали обрастать жиром… Не зазнавайся, слышишь, веди себя как положено да знай, что говоришь!

– А ты кто такой, чей норовистый конь?

– Кто бы я ни был, тебе до этого нет дела.

– Братом образованным гордишься?

– Что мне гордиться братом, я и сам могу тебя обхватить три раза!.. А чтобы тебе с моим братом разговаривать, ставь под ноги подставку повыше, а то не дотянешься…

Жартай, чувствуя, что дальнейший разговор ни к чему хорошему не приведет и Нурым действительно может поколотить его, решил действовать по-другому. Он знал, что лучший способ оскорбить устроителей вечеринки – в самый разгар веселья встать, уйти и увести с собой всех, кто приехал с ним. Всюду, где бывал Жартай, он до конца держался высокомерно и вызывающе. Если ему не удавалось взять верх словом, то он прибегал к грубым выходкам, а когда и это не действовало на гостей, то просто гордо уходил. Не изменил он своей привычке и сегодня, встал и быстро вышел из юрты. Джигиты и девушки неодобрительно посмотрели ему вслед. Они осуждали мирзу за то, что он вызывающе вел себя с кудашой Менди-кыз, оскорбил Нурыма и теперь, не в силах выдержать спор с акыном, покинул вечеринку.

– Я не могу присутствовать там, где бывает Нурым. Не затем я приехал на ваш вечер, чтобы выслушивать оскорбления от вашего придурковатого акына, – сказал – Жартай руководителю вечеринки.

Сулеймен, уходивший к очагам, чтобы посмотреть, готово ли угощение для гостей и поторопить хозяек, не слышал спора между Нурымом и мирзой. Он недоуменно пожал плечами.

Жартай, не дожидаясь ответа, вернулся к дверям юрты и, обращаясь к своим сестрам, сидевшим с Менди-кыз, крикнул:

– Вставайте, здесь нам нечего делать!

– Что с тобой случилось, Жартай? – спросил Сулеймен. – На тебе нет лица!.. Наверно, пошутили с тобой, разыгрывают, а ты обиделся? Разве так можно? Да и нехорошо уходить с вечеринки. Я был занят и не знаю, что у вас тут произошло, но, по-моему, никто не мог тебя оскорбить.

– Нурым оскорбил моих предков, я не могу этого простить.

– Ты как мальчишка, Жартай, разве можно все принимать близко к сердцу?

– Зачем ты его уговариваешь, Сулеймен, пусть уходит, – в дверях юрты появился Нурым. – Ты что, боишься, что без Жартая скучно будет? Или не хочешь отпускать «умного» собеседника?

– Я не дурак, чтобы сидеть в обществе такого шута, как ты, – отозвался Жартай.

– Иди, иди, скатертью тебе дорога!

– Нурым, перестань, пожалуйста, – попросил Сулеймен.

– Не перестану. Нечего ему тут делать. Подумаешь какой важный гусь! Нечего тебе гордиться, мирза, твой отец давно уже не волостной управитель. Ты – чванливый неуч, не умеешь вести себя в обществе порядочной девушки, так уходи поскорее.

– Придержи свой язык!

– Ты мне не указ.

– Увидишь, кто тебе указ…

– Не стращай, не из пугливых! Проваливай отсюда, ну?!. – Нурым стал в спину подталкивать Жартая. – Давай, давай, проваливай!..

Между мирзой и акыном стал Сулеймен. Пришли и другие джигиты и развели спорщиков.

Сестры Жартая, извинившись перед Менди-кыз и молодежью, последовали за братом. Он усадил их в повозку и стегнул сытых, застоявшихся лошадей… После отъезда мирзы на вечеринке снова разгорелось веселье. Кто-то из джигитов запел песню о дивных вечерах на джайляу. Ее подхватили десятки голосов. Вырвавшись из юрты, звонкая и задорная песня разлилась по притихшей ночной степи. Ветер поднял ее на крылья и понес через холмы и овражки к реке. Почти у самой Анхаты догнала она одинокую повозку мирзы. Жартай поморщился и туже натянул шапку на уши, чтобы не слышать ее.

А в юртах молодежь веселилась, забыв обо всем на свете. Незаметно пролетела короткая летняя ночь. Когда на востоке узкой полосой забрезжил рассвет, перед гостями расстелили дастарханы и подали кушанья.

Предупредительный Сулеймен, как только уехал мирза, извинился перед Менди-кыз и посадил рядом с ней Хакима.

– Милая кудаша, – сказал он, слегка поклонившись почетной гостье, – не огорчайтесь, что ушел мирза. Я сажаю рядом с вами достойного джигита и надеюсь, что он придется вам по душе.

Между Хакимом и кудашой быстро завязалась беседа. Хаким за ужином стал рассказывать Менди-кыз, как проводит вечера городская молодежь. Не забыл поделиться своими впечатлениями о спектаклях Казанского театра, приезжавшего зимой в Уральск. Загипа ревниво прислушивалась к их разговору, лицо ее то бледнело, то багровело. Все предыдущие дни она только и думала о Хакиме. Ее девичье воображение рисовало будущее счастье: они вместе с Хакимом покидают аул и уезжают в сказочные сады и жемчужные дворцы фантастических городов Востока Иранбаги и Гаухарнекин… И вот все эти мечты теперь рушились. Она все больше и больше хмурилась, глядя на смеющееся лицо Менди-кыз, и в ней поднималась ненависть к круглолицей красавице кудаше…