— Стойте! — крикнул Алексей и вскочил с надеждой. — Подождите!

Борис остановился на скате холма.

— Связь кончилась…

— Что-о?

— Связь… связь!..

— Что?

— Связь кончилась! — закричал Алексей изо всей силы.

Но ветер уносил слова Алексея, развеивал их, и Борис показал на уши, покачал головой, снова двинулся по бугру.

Полукаров догнал его, что-то сказал ему, показывая вниз, но Борис махнул рукой и зашагал быстрее, видимо, так ничего и не поняв, а метрах в двадцати от него над высокой травой, как по воде, плыла голова связиста Березкина.

— Стойте! Связь кончилась! — опять закричал Алексей и, не выдержав, кинулся наискосок к кустам, к которым приближался связист Березкин.

Группа Бориса продолжала двигаться через сплошную заросль кустов, канула в чащу и пропала в ней. Только отставший Березкин, в замешательстве глядя на подбегавшего Алексея, нервно спрашивал:

— Что, что?

— Оглохли, что ли? — еле передохнув, зло выговорил Алексей. — Не слышите?

— Вперед надо ведь…

— Алексей, ты?

В это время из чащи кустов показался встревоженный Борис, в несколько прыжков подбежал к ним; весь он был разгорячен, по смуглому лбу его скатывались капли пота.

— Березкин! Прокладывайте связь через кусты! Быстро! Что остановились? — скомандовал он связисту и спросил возбужденно Алексея: — Ну, что случилось?

— Слушай… у меня кончилась связь… надо двести, двести пятьдесят метров до вершины… — Алексей задыхался. — Есть у тебя?

— Связь? — воскликнул Борис и сейчас же с резкостью добавил: — Не вовремя кончилась у тебя связь… Как же так?

— Слушай, мне сейчас не до вопросов! Обходили болото, не рассчитали! Нужно двести пятьдесят метров! — едва сумел выговорить Алексей, вытирая пот со щек.

Несколько секунд Борис стоял, отведя глаза, брови его раздраженно хмурились.

— В этом-то и дело, — сказал он наконец, с досадой оглядываясь на Березкина. — Дело в том, что нет у меня лишней катушки. Вон, смотри! У Березкина кончается последняя… А вообще советую: посылай связиста на батарею! Не теряй времени. Единственный выход. Единственный! Ну, шагом марш! Вперед! — И он, повернувшись, со стремительной неумолимостью пошел вверх по бугру. — Советую! — крикнул он издали. — Посылай немедля!

Переводя дыхание, Алексей смотрел, как удалялась группа второго взвода, видел сгорбленную спину Березкина, прямую, решительную фигуру Бориса и думал, что за глупую оплошность на фронте его с чистой совестью могли бы отдать под суд и расстрелять: пехота пошла вперед, требует огня, там гибнут люди, а он бессилен открыть огонь…

Медленными шагами он подошел к своим связистам, ожидавшим его возле аппарата. Беленевский жадно курил. Степанов, поправив очки, спросил тревожно:

— Нет?

— Нет! — ответил Алексей.

— Значит, мы подставили под огонь левый фланг пехоты, — мрачновато проговорил Степанов. — Безобгазие и г-глупость!

— Глупейшее положение! — с отчаянием сказал Беленевский. — Глупейшее!..

Потом некоторое время они сидели безмолвно. В этом гнетущем молчании Алексей опустился на валун, ледяной и колючий, слыша, как по косогору соединенно, сухо шелестели на ветру травы. «Глупая случайность, глупая случайность. Не рассчитал!.. Что же делать?»

После долгого молчания Алексей приказал:

— Степа, свяжись с батареей!

— Да, да, надо г-гешать. Сейчас же.

Вопросительно глянув на Алексея, Степанов подключил аппарат к линии, тотчас начал вызывать:

— «Днепг», я — «Тюльпан»… я — «Тюльпан»… Что ты там, сгазу отвечай!..

Не слушая эти обычные позывные, Алексей хмуро оглядывал вершину холма, над которым по-прежнему сияло глубокое августовское небо. До этого неба было двести пятьдесят метров, но оно было недосягаемо.

— Я — «Тюльпан». Я — «Тюльпан». Как слышишь? Даю четвегтого… — речитативом звучал голос Степанова. — Товагищ стагший сегжант! — торопливо прошептал Степанов. — Вас к телефону! Ггадусов спгашивает, почему не откгываем огонь?

В это время за спиной ударило орудие. Все разом оглянулись. Снаряд жестко прошуршал над головами и разорвался далеко впереди, по ту сторону холма. Борис открыл огонь, начал пристрелку.

«Виллис» майора Градусова остановился у подножия возвышенности.

Майор вылез из машины, спешно зашагал вверх по скату; позади шли капитан Мельниченко и лейтенант Чернецов.

Над степью прошелестел снаряд, разорвался по ту сторону холма. Офицеры прислушались.

— Открыл огонь Дмитриев, — сказал Мельниченко. — Поздно!

— Мне совершенно неясно, Василий Николаевич, — проговорил Чернецов, — что с ним?

— Неясно? — вдруг спросил Градусов, срывая на ходу прутик и не обращаясь ни к кому в отдельности. — Неясно? А мне кажется — все ясно! Переоценил свои силы, решил, что все легко, как семечки щелкать!

От быстрого подъема по косогору он вспотел, говорил с одышкой; его мучило сердцебиение, большое лицо выражало брезгливость. Он щелкнул прутиком по начищенному голенищу — и с придыханием:

— Ошиблись, товарищи офицеры!

— В чем? — спросил Мельниченко.

Его спокойный голос, его, казалось, невозмутимо-насмешливый взгляд раздражали Градусова. Майор тяжело повернулся, шея врезалась в габардиновый воротник плаща, на свежевыбритых мясистых щеках проступили лиловые пятна.

— Стыдно, капитан! Всему дивизиону стыдно! Показали боевую выучку! Вот вам разумно осознанное, дисциплинированное выполнение приказа. Я отлично помню, дорогой капитан, ваши слова прошлой зимой. Говорили громкие фразы, а сами дешевого авторитета среди курсантов искали, мягонько этак требовали, с опасочкой, как бы курсанты о вас плохого не подумали! Какая, простите, к лешему, это дисциплина? Пансион благородных девиц, а не офицерское училище! Позвольте вам прямо сказать, как офицер офицеру, этого без последствий я не оставлю! — Градусов так сильно щелкнул прутиком по голенищу, что осталась влажная полоса на нем. — О ваших так называемых методах я рапортом буду докладывать начальнику училища! Нам вдвоем трудно работать, невозможно работать!..

— Да, вы правы, товарищ майор, нам вдвоем невозможно работать, — стараясь говорить по-прежнему спокойно, ответил капитан Мельниченко, и Чернецов заметил в его прозрачно-синих глазах зимний холодок. — Но пока мы работаем вместе, разрешите вас спросить, товарищ майор, что же такое дисциплина, в конце концов?

Градусов — с неприязненной усмешкой в уголках губ:

— Позвольте мне не отвечать на этот азбучный вопрос! Хотя бы как офицеру, старшему по званию, позвольте уж…

— Конечно, отвечать труднее, чем спрашивать, — тем же тоном продолжал Мельниченко. — Но я хочу вам сказать одно: училище — это не средневековый монастырь. В этих монастырях, знаете, висела плетка на стене. Ею наказывали провинившихся монахов. Вот эту плетку называли «дисциплиной». Но сейчас двадцатый век. Мы воспитываем не монахов, а советских офицеров, и мы с вами не настоятели монастыря. Кстати, почему вы сняли со старшин Брянцева?

— Капитан Мельниченко! — оборвал Градусов гневно. — Попрошу вас прекратить этот разговор! Мы его продолжим в другом месте. Что касается Брянцева, то позвольте уж не отдавать вам отчет за свои поступки. Я отвечаю за них, как командир дивизиона, не забывайтесь!

— Я не забываю, что, как командир батареи, я тоже отвечаю за своих людей.

Все время, когда ехали от огневой к холмам, Градусов сидел замкнуто, угрюмо, по-стариковски кутался в плащ — с утра чувствовал себя не совсем здоровым. Во время «танковой атаки» стоял на НП, следя в бинокль за стрельбой; ни выражения радости, ни оживления не было на его лице, хотя он испытывал и то, и другое; сдавливало, покалывало сердце, он каждую минуту ощущал его. Но после того как ему доложили, что первый взвод не в состоянии открыть огонь и, таким образом, срывает начатые боевые учения, приступ острого раздражения охватил его, и первым решением было немедленно вызвать на НП Дмитриева, но это ничего уже не могло изменить.