В машине офицеры негромко переговаривались и, словно из вежливости, несколько раз обращались к нему, Градусов будто не слышал.

«Рады они, что ли? — думал он, тоскливо, осторожно поглаживая грудь там, где все время не проходила боль. — Разговаривают, улыбаются… Плакать надо! А этот мальчишка Чернецов каждое слово капитана ловит…»

Он знал, что офицеры, с которыми прослужил не один год, недолюбливали его. И быть может, потому, что он определял взаимоотношения количеством звездочек на погонах, иди потому, что офицеры не знали, о чем говорить с ним в свободное от дела время, он постоянно держал подчиненных ему командиров на расстоянии, давая этим себе право не разрешать в общении ничего лишнего, чего не касалась служба. Даже с заместителем по политчасти Шишмаревым он избегал бесед на общие темы, говоря со смешком: «Я солдат, батенька, солдат старой закалки».

После разговора с Мельниченко Градусов, преодолевая крутой подъем, сумрачно насупясь, грузно ступал; был он весь в жаркой испарине. Офицеры легко шли за ним, и, чувствуя это, он испытал вдруг впервые за много лет горькую, глухую зависть к молодости и здоровью, этого так недоставало ему, ревность к тому, что он во многом не понимает этой их близости друг к другу.

Задыхаясь, он прижал руку к неровно бьющемуся сердцу и подумал, что ведь осталось не так долго жить. И на какую-то минуту страстно захотелось ему общего понимания и согласия, тихой умиротворенности, любви к себе в его дивизионе. Это было, видимо, желание старости, и жесткое выражение даже немного сошло с его потного лица. Оно смягчилось, как смягчалось всегда, когда он каждый вечер переступал порог своего тихого дома в обжитой уют и видел свою жену Дарью Георгиевну и взрослую дочь Лидию, ожидавших его за столом к ужину.

«Старею, сентиментальничаю», — подумал Градусов, и лицо его искривилось. Да, молодость ушла, а это была старость: кровь стучала в ушах, и горячая пустота возле сердца сбивала дыхание.

А над головой шелестели снаряды, с тугим звоном рвались за холмом, потом впереди, из-за кустов, явственно долетели команды — и снова сверлящий шелест возник над головой, толкнул воздух грохот разрывов.

«Что это, НП? — подумал Градусов. — Почему здесь НП?»

Солнце палило, Градусов шумно дышал, шагая через кусты, сквозь жидкую тень, здесь не стало прохладнее; жилы вздулись на его висках, из-под фуражки сбегали струйки пота.

Кусты кончились. Впереди на открывшемся косогоре, в траве, возле телефона, сидел на корточках Степанов, выкрикивая, передавая угломер и прицел в трубку. Метрах в восьмидесяти от него, неподалеку от вершины холма, стоял в рост Беленевский и, изо всей силы напрягая голос, передавал оттуда команды:

— Угломер двадцать два — сорок! Прицел восемьдесят! Два снаряда! Огонь!

— Выстгел! Выстгел! — докладывал Степанов.

Распоров железным свистом воздух, снаряды разорвались за холмом, упруго дважды тряхнуло землю. Затрудненно отпыхиваясь, Градусов подошел к Степанову, не успел сказать ни слова — Степанов вскочил, глаза уставились сквозь очки, проговорил взволнованно:

— Товагищ майог, я пегедаю…

— Где ваш НП? — перебил Градусов. — Где курсант Дмитриев?

— Товагищ майог… у нас не хватило связи. Команды пегедаются с НП на гасстоянии. Дмитгиев на высоте.

— На расстоянии? Товарищи офицеры! Попрошу ко мне!

Офицеры задержались в кустах и теперь шли по скату наискось к Градусову; капитан Мельниченко нес в руках катушку связи, с удивлением рассматривая ее. Подойдя, бросил катушку на землю, под ноги Степанову, спросил:

— Это ваша связь? Вы ее оставили в кустах?

— Связь? Нет… — тихо ответил Степанов. — Если бы у нас… была одна катушка…

— Тогда бы вы не установили связь на голос? — сейчас же догадался Чернецов, измеряя быстрым взглядом расстояние до вершины холма. — Так, Степанов?

— Да. Так точно.

— Катушка? Позвать Дмитриева! Немедленно! — распорядился Градусов и, сделав еще несколько шагов к вершине холма, опустился на валун, справляясь с одышкой.

В течение нескольких минут, пока Степанов бегал за Дмитриевым на НП, командир дивизиона, обмякнув всем своим крупным телом, изгибал в руках прутик, будто не знал, что ему делать, и, показалось всем, вздрогнул, когда раздался голос над его головой:

— Товарищ майор, по вашему приказанию старший сержант Дмитриев прибыл.

Майор кратко и осипло спросил, ткнув прутиком в катушку связи:

— Это чья?

Алексей пожал плечами.

— Не понимаю, товарищ майор.

— Я спрашиваю; чья катушка? Вы потеряли эту катушку?

— Я не терял никакой катушки.

— Зачем же вы тогда устроили эту связь на голос? Так чья это катушка, я вас спрашиваю? Отвечайте, курсант Дмитриев!

— У меня не хватило связи… Связь на голос — был единственный выход, — ответил Алексей; щеки его начади гореть, и, почти теряя над собой власть, он добавил вызывающе: — Не знаю, товарищ майор! Вы спрашиваете меня так, словно я лгу!

Майор Градусов положил прутик на валун, вынул носовой платок, промокнул им лоб, подбородок, влажную шею.

Мельниченко внимательно посмотрел на Алексея, сказал с какой-то неопределенной интонацией в голосе:

— Что же, значит, вышли из положения, курсант Дмитриев. Продолжайте стрельбу. — И после того как Алексей побежал к вершине холма, к своему НП, Мельниченко обратился к Градусову: — Думаю, товарищ майор, что положение исправилось больше чем наполовину. И думается, вы многое преувеличивали, товарищ майор.

— Что-то… мне сегодня… Вы мне… Вы до могилы меня…

Градусов не договорил, лицо его стало мертвенно-серым, напряженным; он еще сидел, весь выпрямившись, заглатывая, как в удушье, воздух, а правая рука его судорожно задвигалась, потянулась к вороту, слабеющие пальцы скользили, искали пуговицу и не могли найти ее никак.

Мельниченко не сразу сообразил, что Градусову плохо, и лишь когда увидел это его бескровное лицо, эти его беспомощные старческие пальцы, шарящие по груди, тогда понял все. В ту же минуту он успел поддержать майора за спину, иначе бы тот повалился навзничь, качнувшись назад, и, одновременно сдерживая руку его, рвущую китель на груди, потной, широкой, заходившей от нехватки воздуха, помог лечь на траву, тотчас приказал Чернецову:

— Носилки! Мигом!

Майор лежал на спине, с жадностью хватая ртом воздух, прижимая вялую руку к вздымающейся груди; глаза его были раскрыты, в них замерли страдание и боль.

— Сейчас же мокрую тряпку на грудь! — сказал Мельниченко, расстегивая ему китель. — Чернецов, немедленно пошлите кого-нибудь за водой!

— Я сам! Сейчас… — ответил Чернецов и, срывая с ремня фляжку, бросился вниз по склону, где светилось зеркало озера.

Мельниченко наклонился к Градусову, позвал вполголоса:

— Иван Гаврилович…

— Вы, голубчик… не того… — слабо зашевелил губами Градусов, закрывая глаза. — Не того… Отлежусь… и на НП… Отлежусь и на НП…

Через полчаса санитарная машина мчала командира дивизиона в город. У него был тяжелейший сердечный приступ.

В теплой и тихой высоте алели над потухающим закатом тонкие облака, мошкара туманным столбцом толклась в вечернем воздухе. По ту сторону реки за потемневшими лесами уже медленно разгоралась синяя звезда Сириус, этот первый разведчик ночи; стало сыровато в густой траве, но Алексею было хорошо лежать среди этой закатной тишины, этого лесного покоя и видеть, как рождается ночь.

А из близкого лагеря, с волейбольной площадки, доходили сюда, накатывались волной в тишину азартные крики, глухой стук мяча, трели судейских свистков. «Аут! Двойной удар!», «Подача справа! Подавай!»

Стрельбы кончились. Дивизион вернулся в лагеря.

«Неужели Борис там, на волейбольной площадке? — подумал Алексей. — Да, он там». В конце стрельб на огневых появился жизнерадостный лейтенант с «лейкой», корреспондент из округа, и через день в лагерях была получена окружная газета с фотографией Бориса, с большой статьей, подписанной лейтенантом Крамовским. «Отличник боевой и политической подготовки гвардии старшина Брянцев». В статье этой рассказывалось о волевых командирских данных Брянцева, о том, как он, умело применяя фронтовые навыки, провел свой взвод на место, первым с закрытых позиций открыл стрельбу по огневым точкам «противника», подавил их, дал возможность продвинуться пехоте, ворваться в первую «вражескую» траншею. Наряду с Борисом отмечались отличные действия на учениях курсантов Полукарова и Березкина… В свободное время после стрельб Борис уходил из взвода на волейбольную площадку, в курилки, туда, где было много курсантов из других батарей, был оживлен, взволнован, добр со всеми, охотно смеялся каждой шутке, острил сам, с щедростью угощал всех папиросами: «Ну, налетай по-фронтовому, раскурочивай пачку». Его лицо как бы просветлело, глаза приобрели какой-то горячий, скользящий блеск; он даже стал двигаться как прежде — уверенной, гибкой походкой человека, убежденного, что на него смотрят; разговаривая же в курилках, как-то небрежно, с усталостью отвечал на вопросы, как будто они надоели ему; и, когда разговор касался стрельб и учений, несколько, казалось, раздосадованный, морщился: «Хватит об этом, братцы, право, осточертело. Сейчас бы в город, на танцы куда-нибудь. Отдохнуть бы хоть на час от всего».