Даже запах жареной рыбы не произвёл своего действия, и сразу после еды все направились обратно в лагерь.

Возвратившись домой, Поллианна надеялась, что несчастный эпизод забудется, но не смогла его забыть и не смела требовать этого от других. Глядя на Джеми, она снова видела искажённое лицо и ногти, вонзившиеся в ладони. Дошло до того, что одно его присутствие причиняло ей боль. Полная раскаяния, она безжалостно призналась себе, что больше не может даже говорить с ним, но это не значило, что она с ним не общалась.

Теперь Джимми понимал, что он влюблён в Поллианну, и довольно давно. Конечно, он оцепенел от ужаса, обнаружив себя в таком шатком и бессильном положении. Он сознавал, что даже его излюбленные мосты — легче воздуха по сравнению с этой улыбкой, этими глазами, этими словами; и понял, что самым прекрасным в мире сооружением будет то, которое поможет пересечь пропасть страха и сомнения. Сомневался он в Поллианне, боялся — Джеми.

До самых тех минут на пастбище, он не понимал, как опустел бы мир… без неё. Только после дикого прыжка с Поллианной на руках он понял, как её любит. Когда он крепко прижимал её к себе, а руки её были обвиты вокруг его шеи, он распознал трепет величайшего блаженства. Затем, немного позже, он увидел лицо и руки Джеми… Для него это значило только одно — Джеми тоже любит Поллианну и должен стоять в стороне, беспомощный, «привязанному к двум палкам». Да, так он выразился. Если бы ему самому пришлось стоять в стороне, привязанным к палкам, когда другой спасает его любимую девушку, он бы выглядел точно так же.

Джимми возвращался в лагерь в смятении и страхе. Страх появился тогда, когда он засомневался, не любит ли Поллианна Джеми? А если даже это и так, должен ли он стоять в стороне? Вот тут-то его душа и взбунтовалась. Ну нет, он этого делать не будет! Они ещё посоперничают!

Оставшись наедине со своими мыслями, он страшно покраснел. А справедливо ли соперничать? Прилично ли бороться с Джеми? Джимми вспомнил, как в далёком детстве он вызвал на битву за яблоко незнакомого мальчика, и после первого же удара обнаружил, что у того искалечена рука… Тогда он, конечно, позволил мальчику отвоевать это яблоко. Но теперь он упрямо повторял себе, что случай — совершенно иной. Ведь речь шла не о яблоке. Это счастье его жизни, а может быть — и счастье Поллианны. А вдруг окажется, что она любит не Джеми, а его, Джимми, если он ей хоть разок проявит свои чувства? А он их проявит. Непременно.

Он снова покраснел и сердито нахмурился. Если бы только он мог забыть лицо Джеми, когда тот простонал эти ужасные слова! Если бы… но какая от этого польза? Драться он всё равно не сможет. Он понимал, и тогда, и позже, что ему остаётся обратиться за помощью к Небесному Отцу и ждать… Он получит от Него силу предоставить Джеми полную свободу, и, если заметит, что Поллианна любит его, оставит их, уйдёт из их жизни… Они никогда не узнают, как ему плохо. Он опять вернётся к мостам… но ни один из них, даже ведущий на луну, не заменит одной минуты, проведённой с Поллианной.

Всё это выглядело очень благородно и героически, и Джимми так разволновался, что его объял какой-то трепет удовлетворения, с которым он и заснул. Но быть мучеником в теории и на практике — не одно и то же, как обнаруживали многие страдальцы с незапамятных времён. Хорошо принять решение, когда ты один, в темноте ночи. Но на другой день, когда постоянно видишь их вместе, повторить его почти невозможно. Он замечал, как внимательна Поллианна к Джеми, и это страшно мучило его. И вот однажды, как бы для того, чтобы развеять его сомнения, Сэди Дин заговорила с ним на эту тему.

Все были на теннисной площадке. Сэди сидела одна, когда Джимми направился к ней.

— Следующая партия твоя с Поллианной? — спросил он.

Она отрицательно качнула головой.

— Поллианна сегодня больше не играет.

— Не играет? — нахмурился Джимми, который поджидал свою партию с Поллианной. — Почему?

Некоторое время Сэди молчала, затем не без труда произнесла:

— Она вчера сказала мне, что мы слишком много играем в теннис. Это не очень красиво по отношению к Джеми, он ведь не может играть.

— Я знаю, но… — Джимми беспомощно замолчал, а затем глубокая морщина пробороздила его лоб.

И тут Сэди сказала:

— А он не хочет, чтобы кто-нибудь из нас старался что-то сделать для него! Она этого не понимает, просто не понимает! Но я-то вижу…

Что-то в её словах или манере неожиданно отдалось болью в его сердце. Джимми испытующе посмотрел ей в лицо, и с губ его готов был сорваться вопрос. Некоторое время он пытался удержать его, а затем, скрывая серьёзность за шутливой улыбкой, спросил:

— Мисс Дин, а вам не кажется, что… что между ними что-то есть?

Сэди бросила на него осуждающий взгляд.

— Где ваши глаза? Она преклоняется перед ним! То есть они преклоняются друг перед другом, — смущённо поправилась она.

Джимми повернулся и быстро пошёл прочь. Он не ручался за себя, поэтому не мог оставаться на месте, и не хотел больше говорить с Сэди. Повернулся стремительно и не заметил, что и Сэди торопливо отвернулась и стала разглядывать траву под ногами. Ей тоже не хотелось разговаривать.

Джимми Пендлтон старался убедить себя, что это неправда, просто выдумка. Но правда это или нет, забыть об этом он не мог. Он тайно наблюдал за их лицами, прислушивался к их интонациям. Наконец, он пришёл к печальному заключению — да, они в самом деле преклоняются друг перед другом, и сердце его стало тяжёлым, как свинец. Верный своим обещаниям, он решительно отошёл в сторону. «Жребий брошен, — сказал он себе. — Поллианна не для меня».

Наступили невыносимые дни. Не появляться в харрингтонском поместье он не решался, чтобы не обнаружился его секрет. Видеть Поллианну теперь стало пыткой. Даже с Сэди было неприятно, потому что именно она открыла ему глаза. Для Джимми не было никакого убежища, и он обратился к миссис Кэрью. Она оказалась настоящей находкой, и единственное утешение он обретал в её обществе. Был он весел или печален, она всегда находила способ точно подстроиться под его настроение. Он удивлялся, как много она знает о мостах, причём как раз о таких, какие он намеревался строить. Она была очень мудрой и чуткой и всегда находила нужное слово. Однажды он чуть было не проговорился ей о «пакете», но Джон Пендлтон прервал его, и он не рассказал ей эту историю. Джон Пендлтон, как нарочно, всегда прерывал их в самый неподходящий момент. Так думал Джимми, но, вспомнив, что тот для него сделал, чувствовал себя неловко.

Пакет… Он связан с детством Джимми, о нем никто не говорил, кроме Джона Пендлтона, и то только во время самой процедуры усыновления. Вообще-то это просто большой белый конверт, сильно пострадавший от времени и содержащий в себе тайну, скрывавшуюся за огромной красной печатью. На конверте рукой отца было написано: «Моему сыну Джимми. Не вскрывать до тридцатилетия. В случае преждевременной смерти вскрыть немедленно».

Было время, когда Джимми возлагал большие надежды на содержимое этого конверта. Бывали и другие времена, когда он совершенно забывал о его существовании. Тогда, в приюте, он очень боялся, что конверт обнаружат и отберут. В те дни он постоянно носил его при себе, под подкладкой пальто. Позже по совету Джона Пендлтона пакет положили в сейф.

— Неизвестно, насколько ценным он может быть, — с улыбкой сказал Джон Пендлтон. — Во всяком случае, твой отец хотел, чтобы ты его хранил, так что не будем рисковать.

— Конечно, я не хочу его терять, — улыбнулся в ответ Джимми. — Но я не думаю, что в нём содержится какая-то ценность. У бедного отца ничего ценного не было, насколько я знаю.

Об этом самом пакете Джимми и хотел рассказать миссис Кэрью, если бы только Джон Пендлтон не прервал его. «Может быть, это хорошо, что я не сказал, — рассуждал Джимми, возвращаясь домой. — Она бы могла подумать, что у отца в жизни было что-то не совсем правильное. А я бы не хотел, чтобы она так думала о моём отце».