Наконец женщина удалилась, бормоча что-то под нос, и словарь ее заметно погрубел, когда она обнаружила, что у Пэйса почти пусто в карманах. Последнее жалованье он послал семье молодого солдата, в смерти которого был повинен.

Закрыв глаза, превозмогая мучительную головную боль, Пэйс позволил себе вспомнить Чарли. Чарли существовал с тех пор, как он помнил самого себя. Красивый, воспитанный, общительный Чарли был любимцем отца, смыслом его жизни. Сыном, не способным ни на что дурное, сыном безупречным. Совершенно прекрасным сыном, у которого совершенно прекрасная жена. А теперь Джози вдова. И ферма принадлежит ей.

Подобные мысли не облегчили ужасающую головную боль. Напялив на себя одежду, Пэйс, шатаясь, спустился по лестнице в бар. Он еще сможет наскрести несколько монет на бутылку виски.

В конце концов, один из его солдат наткнулся на него, беспробудно пьяного, на улице и втащил в поезд, идущий на Север. И все поезда, шедшие на Север из Нашвилла, проходили через Кентукки.

Пэйс выразил сильнейшее возмущение, когда кондуктор растолкал его и сообщил, что поезд прибыл на станцию, но спорить было бесполезно, и он кое-как вышел. Единственное затруднение, когда он очутился на деревянной платформе, глядя вслед удалявшемуся поезду, заключалось в том, что он никак не мог сообразить, куда приехал. С минуту Пэйс раздумывал. Одурманивающее воздействие виски почти закончилось. На мгновение он задумался, но никак не мог вспомнить, с чего это он так напился. Мысли его занимала сейчас более неотложная забота, где же он все-таки находится.

Военной формы на нем уже не было, сюртук измят и от него скверно пахнет. Пэйс потер ладонью подбородок и понял; что, по крайней мере, три дня не брился. Голова гудела, рука болела. Он сунул руки в карманы, денег тоже не было.

Кто-то окликнул его сзади, но до Пэйса не сразу дошло, что слова адресованы ему:

– Эй, мистер! Это ваша?

Пэйс обернулся и сразу же увидел лошадь. Свою лошадь, точно. Значит, кто-то позаботился погрузить ее в поезд. Последнее, что он мог вспомнить, это как ставил ее в конюшню в Нашвилле. Кто же побеспокоился о ней? Память об этом умалчивала.

Шатаясь, Пэйс подошел к лошади и схватил поводья. Рыцарь наклонил голову, словно приветствуя хозяина, и ткнулся носом в карман Пэйса в ожидании угощения. Пэйс сорвал горечавку и протянул Рыцарю.

– Да, это моя лошадь. А где, черт возьми, я нахожусь? – спросил он у начальника станции.

Узнав, что прибыл на станцию, находящуюся всего в двадцати милях от дома, Пэйс не обрадовался. Да, о нем позаботилась какая-то добрая душа, но лучше бы его оставили гнить в канаве. Пэйс не желал возвращаться в дом, полный обязательств, к которым он не имел никакого отношения. Пусть Джози найдет себе другого мужа, и пусть тот там и хозяйничает. Сам он, Пэйс, не собирается этим заниматься, даже если женитьба на Джози означала бы, что дом, в конце концов, станет принадлежать ему.

Тем не менее, он помимо собственной воли взгромоздился в седло и повернул к усадьбе. У него не было выбора, да и ехать было некуда.

Пэйс не позволил себе ни о чем думать, пока лошадь трусила по дороге. От долгого пьянства разламывалась голова, в желудке и карманах было пусто, болела изувеченная рука. Если бы он дал себе волю подумать над своим положением, ему пришлось бы признать, что карьера плачевно окончена и у него нет дома. Большая часть родных умерли, а друзьям, наверное, повезло не больше, чем ему, если они вообще живы.

Что касается женщин, то одной он сделал предложение, но слишком поздно, а с другой переспал. Мысль о Доре привела его в неприятное замешательство. Пэйс плохо обошелся с ней и не имеет возможности исправить зло. Он услал ее поклонника на войну, лишил невинности и ничего не предложил взамен. Он сам – никому не нужная развалина. Дора заслужила, чтобы около нее был человек цельный и телом, и духом. А у него нет ни того, ни другого, и самое лучшее, что он может для Доры сделать, так это держаться от нее подальше. Пэйс еще может быть настолько циничным, чтобы предложить свои руины Джози, но Доре – ни в коем случае. И, может быть, ему следует сейчас развернуть свою лошадь обратно и направиться в Лексингтон.

Однако Пэйс все ехал и ехал прежним путем. Он ехал всю ночь, потому что у него не было денег на гостиницу. Пэйс сделал довольно продолжительную остановку, чтобы дать лошади отдохнуть, и быстро искупался в ручье. Только что наступил март, и вода была адски холодна. Она умерила боль в руке, но Пэйс был слишком усталым и голодным, чтобы хоть немного оценить облегчение.

Он почти уснул в седле, когда занялся рассвет и показались знакомые места. Он с тоской оглядел маленький домик Доры, но трудно сказать, обитаем он или нет. Лучше не рисковать. Если Пэйс, шатаясь, войдет в эту дверь, она, чего доброго, примет его за грабителя и выстрелит.

Нет, Дора не стала бы стрелять, возразил он себе. У нее нет ружья. И, вспомнив об этом, Пэйс слабо улыбнулся, но продолжал ехать. Пэйс нуждался в отдыхе, который мог найти в этом маленьком доме, и он знал, где она держит ключ, но Пэйс не мог поступить с ней таким образом. Ему следует встретиться с ней, как того требуют приличия.

Пэйс предпочел поехать прямо через поле, а не объезжать кругом по аллее. Никто не сажал табак. Никто не пахал землю, хотя, может быть, для этого еще слишком сыро. Но сейчас светило солнце, и земля казалась довольно сухой. Пора бы кому-то быть в поле и подумать о пахоте до следующего весеннего грозового ливня. Благоприятная для работы погода простоит недолго.

Подъехав поближе к дому, он увидел одинокую фигуру, из кухонной трубы вилась струйка дыма – значит, в доме кто-то, невидимый, уже не спит. Пэйс напряг зрение, чтобы разглядеть, кто же это спозаранку трудится в огороде, но силуэт был незнакомый. Чего нельзя было сказать о белом капоре.

Он, волнуясь, одним взглядом вобрал серый пейзаж, деревья с набухающими почками, россыпь нарциссов, стараясь почему-то не смотреть на неуклюжую фигуру, мотыжащую огород, однако невероятное, животное любопытство вновь приковало его глаза к вздыбившейся юбке. Он снова оглядел старомодный капор, подъехал поближе, и вдруг желудок у него свело судорогой.

Капор вздернулся вверх при цоканье копыт. Пальцы женщины замерли на рукоятке мотыги, и когда он въехал в ворота, женщина выпрямилась. Дора.

Взгляд Пэйса упал ниже талии, на чистейший белый фартук, а под ним разглядел крутую линию живота. Дора беременна. У нее будет ребенок, его ребенок. И ужасающая уверенность сковала ему грудь.

Пэйс натянул потуже поводья. Он старался не глазеть, но было уже поздно. Ее холодный взгляд сказал, что она заметила, как он ужаснулся. И выражение ее лица было не более доброжелательным, чем у него, когда он спешился.

Когда Пэйс спешился и пошел к Доре, ему казалось, что холодный ветер пронизывает его до костей. Она побелела как мел, и черты лица под огромным капором казались невыразительными и застывшими. Руки были испачканы грязью и травой – следы ее безуспешной борьбы с особенно упрямыми сорняками. Он заметил, что грязные ногти у нее обломаны. Дора никогда не стремилась выглядеть изящной леди. И никогда не мечтала стать женой политика.

Он взрыхлил лоно этой женщины и посеял свое семя. Он все еще не мог прийти в себя от потрясения. Он боязливо и неохотно уронил взгляд на вздувшуюся юбку и попытался представить себе ребенка, растущего под ней. Но воображение ему изменило. Он чувствовал себя полумертвым, неспособным создать новую жизнь.

Мозг его все же работал, хотя и медленно. Первое, что он сказал вслух, было слово «мой», без вопросительной интонации, просто утверждение права на собственность. Дора не подтвердила это заявление, но и не опровергла его. Ей этого не требовалось. Она была частью его жизни с детских лет. Несмотря на разницу в возрасте и положении, Пэйс знал ее так же хорошо, как самого себя. Только и всего. И он знал, просто знал, что ребенок может быть только его, ничьим больше.