Не было ли это всего лишь предлогом, чтобы отказаться от трона?

Некоторые историки пришли именно к такому выводу. Они утверждают также, что этот предлог был подсказан Генриху V женщиной…

В высшей степени непонятное поведение претендента на престол продиктовано грустной историей его любви.

В 1845 году граф де Шамбор повстречал на водах в Теплице герцога Моденского с двумя дочерьми. Младшая, Беатрис, была необычайно хороша собой, и молодой человек без памяти влюбился в нее.

Через несколько дней он попросил ее руки. Герцог побежал к дочери, чтобы сообщить ей о происшедшем событии.

— Дитя мое, Бог благословил наш дом. Ты станешь королевой Франции!

Беатрис встряхнула длинными косами:

— Это невозможно. Я люблю моего кузена дона Карлоса и обещала стать его женой.

Герцог настаивал на своем, говорил, что нельзя отказываться от руки потомка Людовика XIV, но его дочь твердила, что выйдет замуж только за дона Карлоса.

Граф де Шамбор, узнав, что женщина, которую он полюбил, не свободна, счел, что он уже никогда не будет счастлив. В отчаянии он решил жениться на Мари-Терез, сестре Беатрис, смуглой, лишенной обаяния, неловкой, длинноносой, большеротой, косой, плоскогрудой и тощей.

Свадьба, больше смахивавшая на самоубийство, состоялась в 1846 году.

В 1873 году Мари-Терез, знавшая, насколько она уродлива, испугалась того, что она станет излюбленной мишенью для шуток парижских карикатуристов, шансонье, памфлетистов. Опасалась ли она, что ее облик скомпрометирует монархию? Что она будет помехой мужу? Что Европа будет смеяться над ней? Что красавица Евгения с жалостливой улыбкой будет смотреть на нее? Что она будет глубоко несчастна? Об этом нам ничего не известно. Но она сделала все, — чтобы помешать Шамбору занять трон.

Мервейе дю Виньо, встречавшийся с ней в Фросдорфе, писал в своих воспоминаниях: «Если в Версале скоро забурлит придворная жизнь, подумал я тогда (до этого он писал о глухоте Марии-Терез), общение с королевой будет довольно затруднительным. Должно быть, многие предпочтут общество графини Парижской, молодой, остроумной, словно созданной для предназначавшейся ей роли. Какие отношения сложатся между этой блестящей женщиной и несчастной калекой, некрасивой и унылой? Как они поделят сферы влияния? И я спрашивал себя, так ли уж притягателен трон для нее и найдем ли мы в ее лице необходимую поддержку в решающий момент?»

Робер Бюрнар высказывался еще более категорично:

«Достаточно вспомнить о мадам де Шамбор. Генрих V не стал королем, потому что Мари-Терез не хотела быть королевой. Ей совсем не улыбалась перспектива править народом, который она считала капризным и развращенным, но мысль о том, что она должна будет предстать перед французами и, в особенности, француженками, вступить в борьбу с целым Парижем, прочитывать иронию, стоящую за любезностями, приводила ее в панический ужас.

Поэтому видя, что, когда все было готово для приема короля — фонарики, кареты, когда лошади уже били копытами, когда требовалось проявить лишь немного гибкости, чтобы оказаться на родине, на расчищенном, утоптанном пути вдруг возникали новые препятствия — нельзя отделаться от мысли, что кто-то старательно и терпеливо вставлял палки в колеса, моля Бога о том, чтобы сия чаша миновала Генриха V».

Все это позволяет предположить, что, если бы граф де Шамбор женился на очаровательной женщине, которую он полюбил, мы остались бы без Третьей республики…

Весна 1874 года была тяжелой для Леона Гамбетты.

Присутствуя на заседаниях Собрания, оратор, не обращая никакого внимания на довольных или разгневанных собратьев, лихорадочно рисовал на бумагах, которые Законодательный корпус раздавал для ознакомления депутатам, легкомысленные картинки, сидя в редакции издаваемой им газеты, он сочинял игривые рондо, по сравнению с которыми песенки, популярные в караульных, кажутся слащавыми и вычурными, находясь в комитете левой демократии, он томно вздыхал, мечтательно глядя на мраморную грудь полуобнаженной женской фигуры, изображавшей Французскую Республику…

Короче, Гамбетта переживал внутренний кризис.

Чтобы привести свои нервы в порядок, он каждый вечер садился в экипаж и ехал на улицу Бонапарта. Войдя в квартиру Леони, он бросал цилиндр в кресло, срывал с себя одежду, расшвыривая ее по комнате, высвобождал свой толстый живот и прыгал в постель, готовый к подвигам.

К, этому периоду относится страстное послание, которое Гамбетта сочинил между двумя озорными рондо:

«Любимая, нам хорошо вместе, никогда наши души не были так близки, как сейчас, и я с наслаждением пью из кубка любви напиток, о котором всегда мечтали самые выдающиеся и благородные умы. Из всех женщин ты единственная сумела открыть для меня ослепительный мир страсти и блаженство духовного общения. Мне трудно определить, какие чувства владеют мной, они настолько неуловимы, подвижны, переплетены, и самые плотские из них проходят сквозь горнило разума. Я бесконечно много думаю об этом, и сердце мое переполняет радость, только тебе, тебе одной я обязан тем, что поднялся над повседневностью, одолел вершины, подвластные далеко не всем. Я преклоняюсь перед тобой, как святые преклоняются перед Богом, как преклоняются перед чистым разумом. Изо всех сил прижимаю тебя к своей груди. Приезжай завтра в любое время, я буду у твоих ног…»

Гамбетта не только «изо всех сил» прижимал Леони Леон к груди. Иногда он бил ее. За один неосторожный взгляд в сторону полицейского или охранника из Палаты депутатов он осыпал ее пощечинами и тумаками. Тогда она со стонами падала на кровать, и толстый оратор, мучимый стыдом и раскаянием, вставал на колени у ее изголовья:

— Я самый низкий человек из всех живущих на земле, — причитал он. — Прости меня, Леони! Прости своего тирана!

И, если она не спешила протянуть ему руку, он лупил себя кулаками по голове.

Однажды, после особенно тяжелой сцены, он выбежал на улицу в дезабилье, растолкал кучера, сел в экипаж и, плача и причитая, отправился к себе.

На следующий день он, чтобы вымолить прощение, заказал копию кольца, подаренного Людовиком своей Жене Маргарите Провансальской, из золота и преподнес его Леони.

На внутренней поверхности кольца было выгравировано любовное посвящение.

Этот подарок примирил поскандаливших любовников.

Леони, надев колечко, подумала о том, что было бы вполне естественно вступить с Гамбеттой в брак. Как-то утром, еще в постели, она заговорила с ним об этом. Его реакция изумила Леони. Он взъерошил бороду и стал теребить ее. Она повторила:

— Я хочу, чтобы ты на мне женился.

Гамбетта молчал. Она прижалась к нему.

— Я хочу быть твоей женой… Мне надоело постоянно держаться в тени. Став мадам Гамбеттой, я смогу выезжать с тобой… Мы будем жить, как все…

Гамбетта не отвечал. Она снова принялась уговаривать его. Леони упрашивала Гамбетту,

плакала, требовала объяснений. В конце концов он вылез из постели и пробормотал:

— Не настаивай, прошу тебя. Я не хочу жениться.

Почему он отказался назвать женой женщину, которую страстно любил?

Эмиль Пиллиа приводит три мотива этого поступка:

«Проявилось ли в этом недоверие к ворвавшейся в его жизнь женщине, о которой многие его друзья говорили, что она „из полиции“? А может быть, он еще помнил Мари Мерсманс или просто боялся атаки с ее стороны? Кроме того, перед ним открывалась блестящая карьера, и он мог опасаться, что женитьба на такой сомнительной особе скомпрометирует его, и оставлял за собой возможность найти более подходящую партию…»

Все эти доводы приходили в голову Леони Леон, и она слегла от горя.

Еще много раз она возвращалась к этому разговору. Увы! «Гамбетта бледнел, — пишет Леон Пено, — как только слышал о женитьбе, его руки начинали дрожать, он теребил бороду и съеживался, теряя весь свой апломб».