Он заставил себя еще раз взглянуть на стол. Вино на месте; но без закуски. Пробку еще не вытащили. Свечи не зажжены. В общем, приготовления не окончены.

Господи Иисусе! Он уже в доме!

«Он должен был слышать, как я вошел, — подумал Паскью, — наверняка слышал».

Паскью отошел от двери к столу. А затем, не долго раздумывая, направился к шкафу, закрытому на плотно подогнанный крючок. Паскью поддел его, и крючок поддался со скрежетом. Этот звук был похож на треск отбойного молотка. Изнутри пахло плесенью. Шкаф оказался пуст.

Паскью закрыл его и услышал, что где-то в глубине дома заскрипели то ли ступеньки, не покрытые половицей, то ли дверь. Он взялся за фонарик как за дубинку и стал ждать, но звук не повторился.

"Ну что же, — подумал он, — этот парень хочет со мной отужинать с глазу на глаз, видимо, чтобы пошантажировать меня. Приятного тут мало, но это не смертельно. Почему бы не выйти в коридор и не окликнуть его: «Хэлло?» Или лучше сесть за стол и ждать его прихода? Что он собирается сказать? Что мне грозит в худшем случае? Либо ежемесячные выплаты пожизненно, либо перспектива распрощаться с карьерой. Главное — не принимать это близко к сердцу, как, например, очередной страховой взнос. Вношу же я деньги в фонд страхования? Это будет просто оплатой очередного чека. И что я ему отвечу? «Ладно, по рукам»? Или: «Можешь взять мою карьеру, разменять ее монетки по пени и засунуть себе в зад, так, чтобы из ушей полезли»? Но что, в конце концов, здесь происходит? Обыкновенная сделка, хотя и не совсем честная.

Опять же — везде расклеены объявления с фотографиями Ника Говарда.

Паскью приоткрыл дверь спальни — ровно настолько, чтобы протиснуться наружу, и посветил фонариком в коридоре. Потом подошел к лестнице и с верхней ступеньки направил луч вниз. В свете фонарика видно было, как клубится пыль, поднятая им при ходьбе.

Он уже открыл рот, чтобы крикнуть, как вдруг услышал, что дверь спальни, щелкнув, затворилась.

Несколько мгновений он ничего не предпринимал, стараясь убедить себя, что этого просто не может быть. Потом обернулся и увидел, что дверь действительно закрыта.

«Я мог бы простоять здесь вечность, — подумал он, — до второго пришествия, раздумывая, что лучше: вернуться в комнату или спуститься по лестнице и выйти на улицу». — Он шагнул к двери и остановился. На минуту возникло странное ощущение, что теперь ему все ясно. Сейчас он откроет дверь, войдет — и тут же кто-то щелкнет выключателем. Вспыхнет свет, и он увидит их всех: Марианну и Люка, Сюзан и Софи, Чарли Сингера — они хором затянут «Сюрприз», начнут кидать в него свернутыми лентами серпантина и хохотать как сумасшедшие. И вдруг среди знакомых лиц он отчетливо увидел еще одно: лицо Ника, обглоданное морскими рыбами, со ртом, забитым илом, и разъеденными соленой водой глазами.

Ошеломленный, он на какое время застыл на месте, а потом двинулся, набирая скорость, к двери, как будто намеревался проскочить сквозь нее.

— Ну что, ублюдок?! — воскликнул он, ворвавшись в комнату, но обнаружил, что обращается в пустоту.

Бутылка с вином была уже откупорена. Салат «Никоси» наложен в большую стеклянную вазу. Свечи горели — их зажгли только что: пламя еще не съело белые фитили.

Он посмотрел на шкаф. Крючок остался на месте. И все-таки он подошел и открыл дверцу. Пусто. Он быстро закрыл шкаф и опустил крючок. А потом встал, отгороженный столом от двери, рядом со стулом, словно на каком-то официальном обеде, в ожидании, пока почетный гость займет свое место.

В глаза бросилась открытка — очередное послание, прислоненное к одному из подсвечников.

С наилучшими пожеланиями от

ВЕЛИКОГО ЗЕНО,

Иллюзиониста, Мага, Эскейполоджиста[2].

Несмотря на невероятное напряжение, Паскью едва не расхохотался. Он взял открытку в руки, еще раз прочитал, потом перевернул. На обратной стороне штрихами были изображены две руки: одна — прячущая предмет, другая — демонстрирующая его на открытой ладони. Предметом манипуляций явился вопросительный знак. В низу открытки было написано:

«Сколько ангелов может танцевать на булавке?»

«Магическое представление для моей персоны», — подумал Паскью. И хотя чувствовал по пульсу, как бешено колотится сердце, сел все же за стол и налил в стакан вина. Итак, ночная программа в кабаре начинается. Он отпил глоток, откинулся на спинку стула, и, чувствуя, как его бьет дрожь, стал не отрываясь смотреть на дверь, ожидая выхода иллюзиониста.

— Ну же, кретин, выходи! — говорил он, как мог, громко. — Позабавь меня.

Но дверь не открывалась. И никто не выходил. Но кто-то ведь проник в комнату.

— А теперь представляем вам... — В комнате стоял Зено. С белым, как кость, лицом, алыми губами и жгуче-черными глазами. — Ангела смерти!

Единственным преимуществом Паскью было то, что он сидел. Медленно, дюйм за дюймом, он стал подниматься с места, из широко открытого рта вырвался крик ужаса, и он налетел на край стола, опрокинув его.

На какой-то момент все зависло в воздухе: свечи, подсвечники, тарелки, стеклянная ваза — словом, все, что на нем стояло, а Паскью все еще поднимался, прикрываясь руками, завывая от страха.

Первый нож, брошенный Зено, натолкнулся на неожиданное препятствие: перевернувшись в воздухе, он ударился о край тарелки. Паскью увидел, как что-то сверкнуло в воздухе среди брызнувших в разные стороны осколков, так и не осознав до конца, что произошло. Он выставил вперед руку, на уровне горла, и тут же боль пронзила его от запястья до локтя.

Подчиняясь инстинкту, он бросился вперед, под ногами хрустело битое стекло, колени ударились о стулья, но он продолжал бежать, видя в этом единственную надежду на спасение.

Зено приготовил еще один нож, но не успел метнуть. Уже подбегая к Зено, Паскью споткнулся, падая, навалился на него, обхватил руками и выставил вперед ладони, чтобы смягчить удар. Лезвие по-прежнему торчало у него между запястьем и костяшками пальцев. Они вместе налетели на стену, и нож вошел в тело Зено.

Зено судорожно глотнул воздух и обдал Паскью кисловатым запахом, который шел у него изо рта. Нож, проткнувший руку Паскью, вошел Зено в спину левее позвоночника дюйма на два и застрял там. Они стали бороться, при этом нож поворачивался у Паскью в руке и у Зено в спине, бередя раны. Лица их оказались совсем рядом. Они ударялись лбами, алые губы Зено касались шеи Паскью. На таком близком расстоянии невозможно рассмотреть черты лица, тем более что Зено загримировался под покойника. Но Паскью видел глаза с диким блеском, обведенные красно-черной каймой.

Зено, заведя руку назад, ухватился за нож, повернулся, протащив тонкую рукоятку сквозь ладонь Паскью, и так остался стоять, держась за спину. Рот его от ярости принял форму буквы "О", язык высунулся наружу, словно он лизнул свою рану, показавшуюся ему на вкус отвратительной.

Паскью не помнил, как добрался до двери, как открыл ее и шагнул за порог, не помнил, закрыл ли ее за собой, но, так или иначе, он оказался в коридоре. Спотыкаясь, он скатывался по ступенькам вниз, вопя от боли и страха, ударяясь головой о стены. Со всего размаху налетел на входную дверь и, опомнившись, обнаружил, что открывает замок раненой рукой, скрюченной, как лапа зверя, и истекающей кровью.

Выскочив из дома, он пробежал через сад на улицу и стал спускаться по склону в направлении к Дьюэр-стрит, откуда доносился шум моря. Всхлипывая, он звал на помощь без всякой надежды, что его услышат, чисто инстинктивно. Рука его горела, став оранжево-белой, словно кусок железа, раскаленный в печи. Он держал ее над головой, чтобы остановить кровотечение и остудить в прохладном ночном воздухе.

Стоит ему остановиться и перестать звать на помощь — и он упадет, обессиленный, и просто истечет кровью.

Эта мысль помогала ему держаться на ногах. Он все бежал и бежал к морю, продвигаясь вперед гигантскими скачками, продолжая кричать, держа над головой раненую руку, как знамя.