Он снял полотенце, и Люк предстал перед ним теперь уже с чистым лицом. Губы его были плотно сжаты, в глазах затаилось подозрение.

— Еще день я подожду, — согласился Люк, но послезавтра уеду.

— Пойми, я должен быть уверен. Не исключено, что я все преувеличиваю. В конце концов, старик мог просто упасть и разбить лицо. А потом с воплями бегать по больнице. Он ведь сумасшедший. — Эллвуд вышел из кухни и возвратился с двумя порциями бренди. — И все-таки давай убедимся, что никто не обеспокоен всем этим. — Он глотнул бренди. — Завтра все будет в порядке.

Люк сидел на стуле неподвижно, сжимая в руке полотенце, выпачканное гримом — остатками его прежнего лица.

Ножки стула превратились в обугленные бирюльки; когда они рассыпались, кверху взметнулся сноп искр, несколько кружков голубого пламени вспыхнули на полу, словно разбросанные монетки.

Один такой кружок нашел засохшую струйку спирта на полу и по ней добрался до середины комнаты. Пламя перескакивало по капелькам спирта, как по камешкам, пока не добралось до маленького озерца и зашипело: пшшшшш...

Наконец огонь получил то, что хотел. Он метнулся вдоль комнаты, набросившись на разлитый спирт с шумом, напоминавшим треск рвущегося брезентового полотнища. И вот уже сама бутылка со спиртом оказалась объятой пламенем, которое взвилось столбом высотой футов в восемь, добравшись до занавеса на сцене и покрыв пол огненным ковром. Пайпер кашлянул. В сундуке становилось все жарче.

Ветерок подул через открытую дверь, и пламя поднялось волной. Струйки дыма клубками сворачивались у двери, их то выдувало наружу, то засасывало обратно. Вся комната была залита ярким оранжевым светом. С треском лопались оконные стекла.

Доктор Харрис зашел через главный вход, прикрыв ладонью один глаз, как пациент, у которого проверяют зрение. Из глазницы текли кровавые слезы, щека стала склизкой от крови и желеобразной массы.

Два санитара и доктор приближались к двери с другой стороны — часть команды, отправившейся на поиски Гарольда Пайпера. Харрис прошел мимо них, уцелевший глаз беспокойно бегал, как во время преследования. Один из врачей пошел за ним.

А санитар сказал:

— Кажется, где-то горит.

Сундук теперь находился в самом пекле. Он уже обуглился по бокам, и вокруг вился черный дымок. Пламя бусинками пробегало вдоль днища.

Комната вся была охвачена пламенем. Огромные языки взметались кверху, блуждали по стенам. Огонь шумел, как мощный двигатель. Дым валил через выломанную дверь и лопнувшие окна.

Сэр Гарольд Пайпер поджаривался, как форель. Кожа его морщилась и покрывалась волдырями. Он не задохнулся только потому, что сидел в сундуке. Обожженный, изнемогающий от боли, он слышал, как бушует снаружи пламя, и размышлял о том, что настал его звездный час. Это был день, отмеченный дурными предзнаменованиями, день одержанной им победы, день насилия, когда произошли такие гигантские катаклизмы... Пришел час, когда в смерти он обретет новую жизнь, час его воскресения в ипостаси анарха и великого судьи.

Он поднял крышку и ступил в самую гущу пламени. Одежда моментально вспыхнула, и волосы тоже. Он крутился волчком, подняв руки, пробираясь к двери. На лице, закрытом огненной маской, не переставали шевелиться губы.

— Молох! Омега! — выкрикивал старик.

Множество лиц мелькало за окнами, среди деревьев. Он слышал, как кричала, подобно попугаю, Пташка, видел, как Дама с Цветком повернулась к нему спиной. Доктора и санитары встали на траве полукругом, на том месте, где еще можно было терпеть жар.

Он вышел из двери навстречу дневному свету, не видя ни лиц, ни деревьев, охваченный пламенем, вознеся руки кверху, словно пророк.

— Молох!

Тело его превратилось в один огромный ожог, легкие — в застывшую лаву.

Огонь пополз вверх по рукам и вспыхнул у него между пальцами.

Паскью беседовал с Софи — это была всего лишь фантазия.

— Как я мог забыть, что писал в нее! Невероятно, но я отпил отсюда. — Он встряхнул бутылку. Моча его была янтарного цвета, слегка замутненная.

— Это меня не удивляет.

— А ты смогла бы?

— Для меня гораздо сложнее было бы писать в бутылку.

Он, раздув ноздри, сделал еще глоток, стараясь проглотить жидкость, прежде чем ощутит ее вкус.

— Мне кажется, это вредно для почек.

— Не вреднее, чем виски.

— А что, у меня есть выбор? — Он осмотрелся по сторонам с нарочитым удивлением. Оглядываться совсем не хотелось.

— Ты и так долго оттягивал этот момент, — сказала Софи. — Знаешь, сколько сейчас времени? Пять часов пополудни. Плечи у тебя уже основательно обгорели. Надо было сделать это значительно раньше.

— Не могу.

— Это ровным счетом ничего не значит. Она мертва.

— Да, уж это у меня сомнений не вызывает! Видела бы ты ее, понюхала бы, какой от нее идет запах!

— Тебе нужно не только накрыть спину, но и сделать флаг.

— Его все равно никто не увидит.

— Конечно, если ты его не вывесишь.

— Но у меня ведь есть еще шорты. Можно их снять.

— И тогда ты обгоришь окончательно. К тому же для флага они слишком малы. Лучше не снимать.

— Но там ведь лежит Марианна.

— Я знаю.

Паскью смотрел на море.

— Сколько судов уже прошло мимо? — спросила Софи.

— Я видел пятнадцать, ну, шесть из них проплыли вдалеке.

— А сколько ты не заметил?

— Что?

— Флаг будет виден постоянно, независимо от того, подпрыгиваешь ли ты, размахиваешь ли руками.

— Ты, кажется, еще что-то хочешь сказать мне.

— Может быть, ты рассмеешься, но я хочу, чтобы ты слез с этой проклятой скалы. Нам еще о многом нужно поговорить.

— Знаю.

— Так вот, я хочу, чтобы ты слез с этой скалы.

Она ломалась у него в руках, какими бы осторожными, бережными ни были его движения, — он словно пытался раздеть ее не разбудив. Он безуспешно пытался представить себе, что это сухие ветки и мусор, сваленные в саду.

На ней была шелковая блузка и темный, стильный костюм — сшитые на заказ жакет и юбка по колено. Одежда просто нуждалась в хорошей стирке. Он расстегнул пуговицу на юбке и попробовал открыть «молнию». Ее заклинило, но когда он потянул за язычок, швы на юбке разошлись до самого низа.

Паскью вспомнил, как раздевал других женщин.

Он снял одновременно блузку и жакет, затем потянул за край юбки. Марианна расползалась, разваливалась на куски, как будто разваренная в кипятке. Паскью добрался до края каменного уступа и сел, ссутулившись, поставив локоть на колено и положив подбородок на ладонь, словно роденовский «Мыслитель».

— Не останавливайся, — сказала Софи, — будет еще хуже.

— Попробовала бы ты сделать это натощак — после двух глотков застарелой мочи.

— Я же не говорила, что ты будешь в восторге, просто это надо было сделать — и все.

— Софи, мне нехорошо.

— Хватит валять дурака!

— Нет... Я имею в виду... У меня было такое же чувство, когда я сидел в тюремной камере в Аргентине, и знал, что в любую минуту они могут прийти и пытать меня, и со всех сторон были слышны крики.

— Но сейчас чайки кричат.

— Знаю. Я ведь не утверждаю, что это какое-то рациональное чувство. В любом случае я умру. Это уж точно. Как долго может человек пить мочу?

— Некоторые занимаются этим всю жизнь.

Паскью засмеялся:

— Я все еще продолжаю вспоминать свои ощущения в той тюремной камере. Идиотизм, правда? Мне грозит смерть здесь, на скале, от жажды или теплового удара, или в воде, если попытаюсь отсюда выбраться... А я вспоминаю ту камеру.

— Возвращайся и выполни все до конца! — приказала Софи.

Он выбросил тело Марианны, часть за частью, в море, а потом стоял, сжимая в руках ее одежду, словно мародер, разрывающий могилы.

Жакет и блузка, конечно, были ему малы. Он связал их вместе за рукава и повесил на древко. Юбку накинул, как пончо, надев через голову. Его передергивало, горло сжимали спазмы, но проходила минута за минутой, а он все не снимал накидку, подавляя отвращение, вставая, снова садясь, расхаживая по скале, пока наконец не смирился окончательно, как смиряется объезженная лошадь с седлом и потником. Теперь он обнаружил, что юбка просто пахнет морем, и ничем больше.